Сценарий передачи «Неизвестная»
Заместитель председателя государственного комитета СМ СССР
по телевидению и радиовещанию
22 декабря 1970 г. N 5-6/1384
Москва 24-326, Пятницкая, 25 Тел. 233-61-61
Государственный комитет
Совета Министров БССР
по телевидению
и радиовещанию
тов. Барановскому А.А.
По Вашей просьбе направляю копию
передачи радиостанции «Юность» «Неизвестная»
А. Рапохин.
* * *
Название радиопередачи «Неизвестная»
Написана на 25 стр. (со стр. 23 по 49 включительно).
(позывные).
1. Говорит радиостанция «Юность».
2. Говорит радиостанция «Юность».
(музыка)
ДИКТОР: Страница за страницей дописывается история Великой Отечественной войны. Но еще долго будут собирать истории человеческих судеб, прошедших ту войну. И не устанут искать имена людей, которых пока называют неизвестными.
…Поиск неизвестных героев… Об одном из таких поисков (его провели корреспондент радиостанции «Юность» Ада Дихтярь и кинодраматург Лев Аркадьев) мы расскажем вам сегодня.
(музыка)
НЕИЗВЕСТНАЯ.
(Радиопоиск)
МУЖСКОЙ ГОЛОС: Я позвонил в редакцию в тот же день, как вернулся из Минска. Вернулся потрясенный историей, которой я случайно коснулся. История таила загадку, и для меня было ясно, что я не успокоюсь, пока не разгадаю ее.
В Минске я готовил киносценарий о героических женщинах Белоруссии и, конечно, зашел в Музей истории Великой Отечественной войны. Там я увидел фото. Маленькое фото, чуть больше почтовой открытки. На меня смотрели трое. Пожилой мужчина, обросший бородой, юноша в картузе и девушка. На груди ее – доска с надписью «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам». Троих ведут на казнь… Поражало, как эти люди шли…
Удивительно спокойные. В глазах, в лицах, расправленных плечах – превосходство над толпой в пилотках и касках, толпой с автоматами и собаками.
– Кто эти трое? – спросил я. «Вот этот, слева, пожилой – Кирилл Трус, – ответила научный сотрудник музея Раиса Андреевна Фатуймас. Справа – Володя Щербацевич. Оба подпольщики.
– А девушка?
– Неизвестная.
– Как неизвестная?
И она снова ответила: неизвестная.
Я вернулся из Минска. И в тот же день позвонил в редакцию.
Рассказал о том, что уже знаю. «Неизвестная?, – прервал меня голос в трубке. Начались те же вопросы, какие я задавал работникам музея. – Когда все это происходило?
– Октябрь. Обратите внимание – октябрь 1941 года. Это была первая публичная казнь на оккупированной советской территории.
– Кто-нибудь еще знает о снимках, – продолжали спрашивать меня. Отвечаю: «Знают. Знают многие».
– И никто не опознал девушку?
– Нет.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Через час мы встретились у нас в редакции. Рассматриваем копию фотографии. Неожиданно для меня на столе рядом с первой фотографией появилась еще одна. На ней те же люди, но уже не идут, а стоят.
– Как, у вас два снимка одних и тех же людей, одного события?
– Не два, а семь, – слышу в ответ, и еще пять изображений легли на стол.
Страшный в своей достоверности «фотоцикл».
(музыка или фон)
По мостовой вдоль трамвайной линии идут трое. Пожилой мужчина. С бородой. Со впалыми щеками, глазами, глубоко сидящими под густыми дугами бровей. С лицом настрадавшегося, измученного, но не сломленного человека. Поодаль – юноша, почти мальчик. В кепочке, косоворотке с белыми пуговичками. Спокойный шаг. Брови сведены к переносице, наверное, помогает ему скрыть все, что он думает и чувствует в этот момент. Девушка… Ее гордую голову, ее прямую фигуру не согнула огромная и, должно быть, очень тяжелая доска с надписью на двух языках. Человек идет на смерть… Решительный шаг. Высоко поднятая голова.
Процессия остановилась. Рамки кадра расширились, захватив в объектив еще большую массу конвойных. Крупным планом те же трое. Неподвижные. Сосредоточенные. Непостижимо спокойные.
Чьи-то холодные глаза, как на мушку винтовки, ловили фокус объектива моменты расправы. Снимок третий: деловито, с важной аккуратностью эсесовский офицер закрепляет на шее девушки веревку. Через полминуты он, наверное, спрыгнет с возвышения, а когда солдат выбьет из-под ног его жертвы табурет, – полюбуется своей работой.
А потом по сигналу или просто так, фотоснайпер отщелкнет еще один кадр, и на долгие годы оставит нам лицо мальчика, застывшее как будто в улыбке.
Еще щелчок. Мы видим бородатое лицо и полуоткрытые губы, которые так и не успели что-то сказать.
(смена фона)
М.Г.: Ну, хоть какие-нибудь свидетельства? Хоть что-нибудь об этих людях. Такие вопросы я задавал в минском музее. Такие же вопросы я слышу сейчас от корреспондента молодежной редакции. И я отвечаю то, что мне рассказали в музее: старик и юноша – члены подпольной группы, одной из первых в оккупированном гитлеровцами Минске.
Ж.Г.: Но неужели никаких свидетельств о девушке?
М.Г.: Есть только одно письмо в музее. Бывшая партизанка Стефанида Ермолаевна Каминская сообщает, что видела эту девушку в тюрьме в октябре 1941 года. Адрес этой женщин я записал в свой блокнот.
Ж.Г.: Мы не предполагали тогда, что это будет началом нашего многолетнего и сложного поиска.
КАМИНСКАЯ: Этот день был воскресенье… Число я не помню какое, но этот день никогда-никогда не забуду. Он и сейчас в моем сердце.
М.Г.: Почти через тридцать лет Стефанида Ермолаевна Каминская вместе с нами пришла в это мрачное здание старинного замка – бывшую гитлеровскую тюрьму.
КАМИНСКАЯ: Мы сидели в 10 камере. К нам привели женщину. Ее звали Диной. Но она называла себя Надей. Потом через некоторое время увели от нас Надю. К нам ее в камеру не привели, а появилась другая женщина. Оказалось, это ее сестра – Ольга Щербацевич.
(на фоне разговора – мысли ведущих)
М.Г.: Ольга Щербацевич.
Ж.Г.: Щербацевич. Ведь это фамилия юноши, который шел на казнь вместе с Неизвестной.
М.Г.: Володя Щербацевич.
КАМИНСКАЯ: Ольга Щербацевич. Какая она мужественная женщина! Сама она была небольшой худенькой, но сильная духом была женщина.
На ее глазах избивали ее сына, ее Володю…
(голос уводится, мысли ведущих)
Ж.Г.: «Ее сына Володю». Значит Ольга Щербацевич – мать Володи.
М.Г.: Володя, который казнен вместе с Неизвестной.
(выводится голос)
КАМИНСКАЯ: Но они все не признавались… С последнего допроса Ольга приехала, упала на свои нары и говорит: «Вот сейчас уже все… Все, все, все. Но вы, кто останется из вас жив, передайте партизанским отрядам, что Рудзянко Борис – предатель. Нас было 21 человек.»
М.Г.: (про себя). Случайно ли вместе с сыном Щербацевич повели Неизвестную?
КАМИНСКАЯ: О подпольных делах Ольга много не говорила. Она только сказала, что помогала им Островская Лена. Она была портниха. К ней ходили на явку, она переодевала пленных, а Володька – выводил в отряд.
М.Г.: Мы достаем фотографии. Показываем на Неизвестную. Предвосхищая наши вопросы, Стефанида Ермолаевна говорит:
КАМИНСКАЯ: Вместе с ними была и эта девушка.
М.Г.: Как звали ее?
КАМИНСКАЯ: Ее называли Анькой, Аня.
(эмоциональный музыкальный штрих)
Девочка эта, Аня, все время ходила вместе с нами на работу. Они были неразлучны с Ольгой Щербацевич. Все у них были свои секреты, и когда мы возвращались в камеру, мы к Ольге обращались: «Кто такая эта девушка?» Она нам говорила, что эта девушка – Аня, работала в госпитале медсестрой, что она попала в окружение, она сама из России, вроде бы из Сибири, издалека.
Ж.Г.: Мы смотрим в лицо Стефаниды Ермолаевны, в ее глаза. Они видят не нас. И она сейчас не с нами. Она в том далеком 41-м году. И прошлое для нее сейчас так близко. И у нас – ни тени сомнения – все, что сейчас она говорит – истина.
КАМИНСКАЯ: Она нам всем нравилась. Походка у нее была такая строгая, ровная, красивая, голову так высоко она держала, фигура статная такая. Красивая девушка. Но молчаливая. Ни с кем не разговаривала. Только все время с Ольгой Щербацевич она и говорила.
М.Г.: Каминская говорит о том, какой она видела Неизвестную – Аню – здесь, в тюрьме. А мы переводим взгляд на снимки, где запечатлен последний путь героини от ворот тюрьмы до виселицы.
Ж.Г.: Мы видим ту же осанку. Ту же высоко поднятую голову. Светлые волосы, в которых запутались последние теплые лучи осеннего солнца.
Стефанида Ермолаевна Каминская узнала Неизвестную. Узнала и пожилого человека, с бородой, измученного, но не утратившего силу духа. Правда, она не помнила ни имени его, ни фамилии, но нам этот человек был уже известен. Более того, в музее нам сообщили адрес его семьи.
М.Г.: И вот, с теми же фотографиями, волнуясь и пряча самые страшные из них, мы идем к жене Кирилла Труса Александре Владимировне.
ТРУСОВА: Это было в первые дни оккупации, когда вступили немцы. Муж пришел бледный, опустился на стул и говорит: «Нет! Хотя я и не на фронте, но я буду бороться с фашизмом, как только смогу». Ну, и с тех пор он устроился на завод, где они делали диверсии, подсыпали взрывчатку в буксы, в топки, ну, а к нам приходило много людей. Девушки приходили.
М.Г.: А эта приходила? (Мы показываем фотографию).
ТРУСОВА: Вот эта девушка, она у нас часто бывала. С подругами была, вдвоем, втроем. Ну, она расспрашивала у Кирилла Ивановича, как работать, что. Они приносили какие-то свертки. Что-то в мешочках – я полагаю, что это был шрифт. Он их инструктировал, говорил, мол, оружия не прячьте в том доме, где вы живете, старайтесь конспирироваться, чтоб меньше было жертв.
М.Г.: А имя ее? Имя?
ТРУСОВА: Муж называл ее Мария.
Ж.Г.: Мария.
Ж.Г.: Мария? Может быть, Аня?
ТРУСОВА: Муж называл ее Мария.
Ж.Г.: По фамилии не называл?
ТРУСОВА: Нет, не называл. Не знаю, ввиду ли конспирации, не знаю, он всегда обращался к ним: «Девочки, девочки».
М.Г.: А вы не помните, когда в первый раз пришла Мария?
ТРУСОВА: Я помню, что она пришла, приблизительно, в августе, так. В сентябре приходила. В первый раз, когда они ушли, я спрашиваю, что это за девушки. Он говорит, – это патриотки Родины.
(шум города)
М.Г.: Шумит, волнуется вечерними заботами мирный Минск. А мы говорим все о том же.
Об октябре 1941-го. О нашей героине.
Ж.Г.: Кто же она? Кто?
М.Г.: Аня?
Ж.Г.: Мария?
М.Г.: А может быть, и не Аня и не Мария?
ДАВИДОВИЧ: Имя этой девушки Маша.
М.Г.: Это говорит наш третий свидетель – Софья Андреевна Давидович.
ДАВИДОВИЧ: В один из дней, в начале оккупации, Маша со своей матерью пришли ко мне, а я в это время перебирала свои бумаги, письма, фотографии. Кое-что из того, что у меня было и увидела Маша.
М.Г.: Мария.
ДАВИДОВИЧ: Не Мария, а Маша. Она увидела целый ряд книг Николая Островского с его личными автографами, папку писем Островского ко мне и рукопись «Рожденные бурей» и, конечно, все это ее очень заинтересовало. Маша прониклась доверием ко мне.
До начала войны я работала в Управлении книжной торговли Госиздата Белоруссии. Рядом со мной за соседним столом сидела мать Маши – Люся Бугакова.
Примерно через месяц после оккупации они вдвоем ко мне пришли домой. Люся сказала, что Маша начала работать в госпитале для военнопленных. А спустя некоторое время Маша пришла ко мне одна. Пришла с такой просьбой: не могу ли я ей достать каких-нибудь лекарств. После этого она стала часто ко мне приходить. Ей понадобились и другие вещи: пиджаки, рубашки верхние. Приходила она довольно часто и уносила эти пакеты.
М.Г.: (про себя). И Трусова говорила о каких-то свертках, которые приносили девушки, в том числе и Мария.
ДАВИДОВИЧ: Маша мне сказала о том, что она имеет сводки Совинформбюро. Где-то она их выслушивала. Где-то она их записывала. Она тоже их уносила в госпиталь.
М.Г.: И о приемнике говорила Трусова.
ДАВИДОВИЧ: Я с Машей вела разговоры о том, кому она дает эти сводки, потому что время-то сложное, и люди всякие встречаются. Мне Маша ответила, что там, в госпитале, есть товарищ (офицер, очевидно), которого она называла Володей, и он говорил то же самое, чтобы она приносила это и рассказывала не всякому и каждому, а именно ему. И каждый раз, когда приходила, можно сказать, от его имени и обращалась. Вот, говорит, Володя просил принести. Володя просил достать.
М.Г.: Мы внимательно слушаем рассказ Софьи Андреевны Давидович. Перед нами – человек, прошедший интересную и трудную жизнь. С 25-го года она в комсомоле. С 29-го – в партии. В войну пережила несколько лагерей смерти: Майданек и Равенсбрюк. Теперь она пенсионерка, член Белорусского Совета ветеранов войны.
ДАВИДОВИЧ: В конце августа Маша пришла очень расстроенная и, конечно, я у нее спросила: «Что у тебя стряслось? Уволили что ли?» Нет, – говорит, – меня не уволили. Володя приказал, чтобы я больше не приходила. Я посоветовала Маше не выходить на улицу и подумать о том, не стоит ли ей уйти из этой квартиры, не оставаться там. На это Маша мне ответила, что ее нынешний адрес никому не известен. И фамилии ее настоящей никто не знает, потому что она числится под фамилией Бугакова – это девичья фамилия матери.
М.Г.: А разве Маша не Бугакова?
ДАВИДОВИЧ: Нет, Машина фамилия по отцу – Брускина.
Ж.Г.: Маша Брускина.
М.Г.: Значит, Маша Брускина.
ДАВИДОВИЧ: Прошло примерно дней десять. И где-то так числа после десятого сентября пришла мать и в ужасе сообщила, что Машу арестовали.
После этого она начала ходить к тюрьме. Ходила она долго, упрашивала полицаев. С ней никто разговаривать не хотел. Но все-таки одного ей удалось уговорить принять от нее передачу. Собрали кое-что из вещей, немного продуктов и этот самый полицейский, действительно, принял передачу. И через некоторое время вынес записку. Записка была на клочке бумаги оберточной, написана карандашом, торопливо. Текст, примерно, такой.
«Дорогая мамочка. Больше всего меня терзает мысль, что я тебе доставила огромное огорчение (или большое беспокойство, что-то в этом роде). Но ты не беспокойся. Со мной ничего плохого не произошло. Клянусь тебе, что других неприятностей из-за меня ты иметь не будешь. Если сможешь, передай мне, пожалуйста, платье, зеленую кофточку и белые носки. Хочу выйти в хорошем виде».
(музыка)
М.Г.: Ни одна встреча, ни одно свидетельство не оставляли после себя столько надежд, как это.
Ж.Г.: Однако, Каминская, казалось, тоже не ошибается.
М.Г.: Но она видела Неизвестную так мало, а Давидович знала ее с детства.
М.Г.: Но ведь есть еще Трусовы – мать и дочь. Они тоже говорят, что девушку звали Мария. Мария – Маша. Это одно и то же имя.
Ж.Г.: А может быть, и так, что они говорят о разных девушках, только лицом похожих на ту, что сфотографирована во время казни.
Ж.Г.: Мы снова и снова анализируем все, что рассказала нам Софья Андреевна. Несколько раз заново прослушиваем запись нашего разговора на пленке и останавливаемся вот на этих словах:
ДАВИДОВИЧ: Я рассказывала подробно об этой девушке и называла ее имя. При этом я говорила, что пока она остается Неизвестной, потому что, ну, того, что я помню, знаю или кто-нибудь еще о ней рассказывает, недостаточно, это не может служить документом. Ну, а в архиве Института истории партии ничего о ней не известно. Имени ее там нет, оно не значится…
М.Г.: Да, мы уже знаем, что по учетным данным архива Белорусского института истории партии Маша Брускина не числится.
Ж.Г.: Это не удивительно. Больше того – естественно. Сопротивление только начиналось. Люди меньше всего думали о протокольных подтверждениях своего патриотизма. Они боролись.
Ж.Г.: Но нет в архивах свидетельств.
М.Г.: Значит, нельзя торопиться с выводами.
(музыка)
Ж.Г.: Мы снова в Минске. На этот раз командированные Центральным Комитетом комсомола специально для продолжения поиска.
Перед поездкой, еще в Москве, в библиотеке имени Ленина, мы пересмотрели всю литературу, которая связана с Минском периода фашистской оккупации, но о Неизвестной не нашли ничего.
Однако в одной из книг о героях подполья, мы прочли слова, которые имеют самое непосредственное отношение к нашему поиску.
М.Г.: Вот эти слова: «Подпольная группа Кирилла Ивановича Труса и Ольги Федоровны Щербацевич организовывала побеги большой группы военнопленных командиров Красной Армии из госпиталя, расположенного в бывшем Политехническом институте. Подпольщики передавали в госпиталь бланки паспортов, фотоаппарат и необходимые материалы для изготовления фотографий, а также явки в городе. На конспиративных квартирах в семьях Ольги Федоровны Щербацевич и ее сестры Надежды Янушкевич бежавших переодевали в гражданскую одежду. Большинство военнопленных переправлялось к партизанам или уходило к линии фронта. Некоторые оставались на партийной работе в городе».
Ж.Г.: Все это документально подтверждает сообщения всех наших свидетелей о существовании подпольной группы. Все трое связывают с этой группой Неизвестную. Так ли это на самом деле? Документов нет. Подпольщики казнены. Но, может быть, жив кто-нибудь из спасенных ими? Из тех, кто был выведен из фашистского лазарета? Хоть один из них?
Ж.Г.: И вот он сидит рядом с нами.
БЛАЖНОВ: Перед войной я служил в 5 корпусе в качестве заместителя начальника политотдела 5 стрелкового корпуса по комсомольской работе. 24 июня, ночью, получил задание доставить в штаб 10-й Армии донесение командования корпуса.
На обратном пути был ранен, ну и, естественно, оказался в тяжелом положении.
(голос уводится)
ВЕДУЩИЙ: Иван Никитович Блажнов – ныне начальник отдела Минского завода имени Ленина.
БЛАЖНОВ: Я с красноармейцами комендантского взвода добрался до Минска. Они мне доложили, что есть помещение, где раненые лежат, в виде лазарета, ну и, конечно, мне ничего не оставалось делать, пришлось принять решение – туда. А на утро пришли немцы. Таким образом, это оказался лазарет военнопленных. Там никаких элементарных условий не было. Люди там навалом лежали, навалом. Я на полу лежал на листе фанеры. А другим и этого не было.
Ж.Г.: (про себя). Так вот где оказалась Неизвестная (если, конечно, то, что нам говорили о ней, верно).
М.Г.: (про себя). Как же им удалось бежать оттуда?
БЛАЖНОВ: Когда я немножко стал двигаться, меня поместили в комнату санитаров, где находились Зорин, Истомин, Гребенников, Рудзянко. А настоящими санитарами были Истомин и Гребенников. Они ходили с повязками по городу. Это были глаза и уши, разведчики – все, что необходимо. Потом через несколько дней приходит Писаренко. Он был среди нас в этом госпитале старший. Мы стали думать. И приняли решение – из госпиталя уходить. И вот под видом перевода в третью больницу вывели нас из этого госпиталя (вели Истомин и Гребенников). Но мы не пошли в больницу, а нас привели к Ольге Федоровне Щербацевич.
Ж.Г.: Иван Никитович назвал Ольгу Федоровну. Теперь самое время задать наш главный вопрос. Мы достает фотографии.
М.Г.: Вы, конечно, помните эту девушку? Она работала медсестрой у вас в госпитале.
БЛАЖНОВ: Нет. Эту девушку я совершенно не знаю.
М.Г.: Как «нет»? Она была связана с Ольгой Федоровной. И вот рядом с ней, на снимке, сын Ольги Федоровны, Володя.
БЛАЖНОВ: Володю, Володю Щербацевича я хорошо помню. А вот эту девушку я не знаю. Не знаю, нет.
Ж.Г.: Признаться, тут мы растерялись. Мы допускали, что Блажнов за столько лет мог забыть имя медсестры, вообще не знать ее фамилии. Но чтобы вот так, категорически, сказать «не знаю», «нет».
Ж.Г.: Но офицера Володю вы помните? (про себя) Ведь Давидович очень много говорила о раненом офицере Володе, от которого Неизвестная получала задания.
М.Г.: Был среди вас Володя?
БЛАЖНОВ: Среди нас Володя был. Истомин.
Ж.Г.: Значит, Володей звали Истомина.
М.Г.: И может быть, именно с Володей Истоминым, который мог свободно ходить по госпиталю и за пределы его, была связана Неизвестная.
Ж.Г.: Но все это может подтвердить только сам Володя Истомин, или Гребенников. Или Писаренко. Но где они? Как сложилась их судьба?
М.Г.: Не исключено, что в живых остался только один. Наш сегодняшний собеседник – Иван Никитович Блажнов.
Ж.Г.: Он кончил войну комиссаром партизанской бригады и сполна рассчитался с фашистами за кровь людей, которым обязан своей жизнью.
М.Г.: Иван Никитович упомянул фамилию Рудзянко. Кто это? Тот, что сразу струсил и потом выдал всех?
БЛАЖНОВ: Он самый настоящий, откровенный, открытый изменник.
Ж.Г.: А где прятали Рудзянко после госпиталя?
БЛАЖНОВ: Его поместили у Лены Островской.
Ж.Г.: Какой Островской?
М.Г.: Чем она занималась?
БЛАЖНОВ: Она была портнихой.
Ж.Г.: Стоп. Лена Островская… Помните, свидетельство Каминской.
М.Г.: Помните, Каминская говорила об Ольге Федоровне. Перемотайте назад пленку.
(звук перематывания пленки)
КАМИНСКАЯ: О подпольных делах Ольга много не говорила. Она только сказала, что помогала им Островская Лена. Она была портниха.
Девочка эта – Аня – все время ходила вместе с нами на работу. Мы к Ольге обращались: «Кто это такая девушка?» Она нам говорила, что эта девушка Анна, работала в госпитале медсестрой. Она сидела в седьмой камере вместе с Островской Леной. Аня сидела в 7 камере вместе в Островской Леной.
М.Г.: Вот так и сходятся тропы поиска. Иван Никитович Блажнов никогда не видел Неизвестную. Но он косвенно помог доказать бесспорную принадлежность Неизвестной к подпольной группе Ольги Щербацевич и ее товарищей. Но это не все. До сих пор остается без ответа главный вопрос: как звали Неизвестную?
(музыка)
Ее дорога славы – это путь в несколько километров от тюрьмы на улице Володарского до арки ворот завода, превращенных в виселицу.
ВЕДУЩИЙ: Они стояли около открытых ворот, окруженные плотным каре серых шинелей и металлических касок. К верхней перекладине привязывали новые витые, черный виток с белым, веревки. Потом подвели под перекладину. Обращаясь к толпе, что-то прокричал по бумажке эсэсовец. Девушка отвернулась от читавшего приговор. Белобрысый солдат с торчащими из-под пилотки ушами и в очках, повернул девушку. Она снова отвернулась. Неизвестно, с кого собирались начать исполнение приговора, но нужно было наказать дерзость, и девушке первой приказали становиться на табурет. Но и здесь она отвернулась. Офицер в белых перчатках деловито ладил петлю. (Тот, что в пилотке и очках, все еще пытался перебороть упрямство приговоренной).
Ветер гладил пышные волосы. Солнце золотило светлые завитки кудрей. Так и остановил это мгновение фотоаппарат. Но не жертвы смотрят на нас с фотодокументов – борцы, герои.
И не случайно эти фотографии обошли мир; остались в журналах многих стран, стали кадрами знаменитого кинофильма «Обыкновенный фашизм», напечатаны в школьном учебнике истории.
И если остановленный, утаенный от небытия миг прошлого вернул нам образы трех удивительных людей, то разве можно смириться, чтобы тайной остались их имена.
(смена фона)
М.Г.: Минск. Старовиленская, 79. Этот адрес дала нам Софья Андреевна Давидович.
Ж.Г.: Старовиленская, 79. Еще крепкий деревянный дом, весь в ярких солнечных бликах. Молча входим в ворота. Молча подходим к двери. Стучимся. Вдруг остался кто-нибудь из старых жильцов? Открывают. Мы объясняем, показываем снимки. В ответ – увлажнившиеся глаза.
БАНК: Это же Маша. Маша. Никаких сомнений не может быть, чтобы это была не Маша. Вместе с ними мы прожили 5 лет. Мы были очень дружны.
(голос уводится)
Ж.Г.: Мы благодарим Веру Банк за все, что она рассказала нам. Прощаемся и вдруг слышим звонок. Слышим звонок и узнаем, что высокое здание – (вот оно прямо против нас в пятидесяти шагах) – их школа.
М.Г.: Конечно, спешим туда. И узнаем, что параллельно с нами с такими же вот отпечатками снимков ходит журналист Владимир Фрейдин. Мы рассказали ему все, что узнали, а он передал нам 18 свидетельств. «Я такая-то или такой-то знала девушку, что изображена на снимках…»
Далее – текст. Подпись. Печать, заверяющая подлинность подписи.
Мы выписываем из этих свидетельств имена, фамилии, адреса, телефоны одноклассников Неизвестной и встречаемся с ними в школе.
Ж.Г.: Сейчас они покажут нам свой класс. Но прошло столько лет? Вспомнят ли?
М.Г.: Мы поднимаемся по их лестнице. По этой лестнице ходила Неизвестная.
(фонограмма, идут по школе)
Ж.Г.: В школе ждали нас, знали зачем придем мы, но не знали, порог какого класса переступим. Неужели в нашем классе, – читалось в глазах этих ребят.
М.Г.: Молчали она. Молчали мы. То была минута молчания. Так впервые почтили ее память.
(пауза)
М.Г.: В последний раз одноклассники Неизвестной заходили сюда во время выпускного вечера. В полночь. Включили свет. Сели за свои парты. И не было в этом просторном классе ни одного свободного места.
Если бы они тоже самое сделали сейчас, две трети парт остались бы пустыми. А тогда они все вместе встречали рассвет. Они пели, смеялись и не знали, что это первое утро войны.
Ж.Г.: Им даже не успели выдать свидетельства об окончании школы. Но разве не тот же аттестат зрелости боевой орден, партизанская медаль или щит с надписью: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам». Фанерный щит на груди вчерашней выпускницы, шагнувшей на эшафот с порога школы.
(музыка)
М.Г.: Впервые за все время долгого поиска мы уже не задавали главного и ставшего привычным вопроса: как звали Неизвестную? Потому что такого вопроса для них не существовало.
Ж.Г.: Для них она была Маша, Маша Брускина, их одноклассница, подруга, член школьного комитета комсомола.
М.Г.: Значит, Маша Брускина? Жила на Старовиленской, 79? Училась в 28-й школе? Минчанка?
Но как же быть со свидетельством Стефаниды Ермолаевны Каминской, которая видела Неизвестную и других подпольщиков в самые последние дни их жизни – в застенках фашистской тюрьмы.
КАМИНСКАЯ: Ее звали Аня. Девочка эта, Аня, ходила вместе с нами на работу. Они были неразлучны с Ольгой Щербацевич. Ольга нам говорила, что эта девушка – Аня. Работала в госпитале медсестрой, что она попала в окружение. Она сама из России, вроде бы из Сибири, издалека.
Ж.Г.: Мы кладем перед Стефанидой Ермолаевной фотографии.
КАМИНСКАЯ: Я видела. Я видела. Вот этот кучерявый волос. Такой вот точно. Она в тюрьме была в белой блузке, в черной юбочке. А это. Она говорила, что это мать принесла.
М.Г.: Стефанида Ермолаевна, как это «мать принесла»? Вы же сами сказали, что она не минская, издалека, из-за Москвы, сибирячка. Как же в ту пору ее мать могла оказаться в Минске?
КАМИНСКАЯ: Не знаю. Может быть, не хотели говорить, что из Минска. Знаете, мы же не доверяли.
М.Г.: Мысленно мы уже называем нашу героиню Машей, Машей Брускиной. Но нужны еще свидетельства. А больше всего документы, фотографии. Хоть одна какая-нибудь, пусть маленькая, пусть детская фотокарточка для криминалистического сличения со снимками, которые были сделаны фашистами во время казни. Мы очень надеялись на одноклассников Неизвестной. Спрашиваем, у одного, другого, третьего. Слышим в ответ: были фотографии – сгорели, пропали, уничтожили сами, уничтожили враги…
М.Г.: Кто-то вспомнил, что однажды Машино фото было опубликовано в республиканской газете.
Наш поиск принял новый поворот. Мы просматриваем газеты. Перелистываем подшивки. Годы 40-й, 39-й,38-й. Газета «Пионер Беларуси». Октябрь. Ноябрь. Декабрь… 12-е, 15-е, 18-е. Четверг. Третья полоса. Правая колонка сверху.
Ж.Г.: Серый небольшой квадратик на пожелтевшей странице. Круглолицая девочка в берете, кудрявая, большеглазая, с пионерским галстуком. Под фотографией то же имя, та же фамилия – Маша Брускина.
«Маша Брускина – ученица 8 класса 28-й школы города Минска. У нее по всем предметам только хорошие и отличные отметки».
М.Г.: Это газетное клише – ответ на все. На все наши поиски. Все наши вопросы.
(смена фона)
М.Г.: Москва. Петровка, 38. Шестой этаж. Направо по коридору. Вторая дверь от окна. Нас встречает подполковник Шакур Гареевич Кунафин. В белом халате он больше похож на ученого, чем на милицейского работника. Он и есть ученый – эксперт-криминалист.
Ж.Г.: Мы показываем ему все фотографии казни и школьное фото Маши, переснятое из газеты.
Пока Шакур Гареевич находится у себя в лаборатории, мы составляем примерный текст телеграммы в Минск.
М.Г.: Входит Кунафин. Молча кладет на стол снимки. Говорит: «Рад бы поздравить, но пока не с чем. Газетное фото абсолютно заретушировано и сличения сделать невозможно».
(смена фона)
Ж.Г.: И снова Минск.
Мы рассказывали в редакции вечерней газеты о своей неудаче, а от них узнали…
В редакцию пришел скульптор, народный художник Белоруссии, действительный член Академии художеств СССР Заир Азгур. Ему показали фотографию Неизвестной перед казнью. Он сказал, что это дочь его сестры, двоюродной сестры.
(смена фона)
АЗГУР: Машенька была для меня особенной девочкой. Понимаете, у нее были такие замечательные ласковые глаза. Девочка была очень ласковая. Хорошая очень. Она была и веселая, а иногда она была и спокойная, такая созерцательная. К людям, которые совершали героические поступки, у нее было особое отношение.
Ж.Г.: Наш разговор шел уже в мастерской Заира Азгура. Его свидетельство для нас важно вдвойне. Он родной ей человек. И он еще художник – мастер скульптурного портрета.
Его глаз профессионально точен.
М.Г.: Мы принесли скульптору уже известные ему снимки и то фото, которое нашли в газете. И, может быть, это было нетактично, но ради истины мы считали нужным спросить.
Ж.Г.: Извините, может быть, только вот эта школьница, славная девочка с пионерским галстуком ваша племянница, а наша Неизвестная – совсем другой человек.
АЗГУР: Для меня она Машенька, раз я узнал ее на фотографии и по челочке, по глазам. Для меня это абсолютно ясно.
Ж.Г.: Человек с большим лбом и красивой седой головой продолжал смотреть на фотографии. О чем он думал? О своей матери, которую фашисты заживо закопали в Витебске, или о девочке, которая спокойно смотрела с фотографии куда-то в вечность.
АЗГУР: Ценой жизни отцов, матерей, сестер достигнуто благополучие сегодняшнего молодого поколения.
(смена фона)
М.Г.: Уже было поздно, когда мы уезжали из мастерской. «А вы знаете, – сказал нам скульптор, когда мы уже прощались. – Есть человек, у которого должна быть фотография Маши».
Ж.Г.: Кто это?
М.Г.: И мы услышали: «Ее отец!»
(смена фона)
Ж.Г.: Бесконечно длинный двор в доме на Смоленском бульваре. А нам еще в самый дальний подъезд. Квартира 103. На дверях несколько почтовых ящиков. На том, что слева, надпись: Брускин.
Ж.Г.: Открывают соседи. Входим в его комнату. Он смотрит на нас, будто предчувствуя что-то. Растерянный. Седой. Пытается встать – не может.
(музыка)
М.Г.: Ему сейчас за семьдесят. Двадцать девять лет назад один его знакомый впервые сообщил ему эту страшную весть.
«Крепись, Борис. Будь мужчиной. У тебя нет больше семьи. Жена погибла. А твою Машеньку повесили…»
Нет! Нет! Не может быть. Это страшная ошибка. Машенька жива! Ведь еще недавно на каком-то полустанке незнакомая девочка-минчанка из эшелона беженцев сказала, что Маша эвакуировалась.
Много ли человеку надо для надежды? И отец начинает поиски.
Он писал в эвакопункты Бугуруслана и Куйбышева, ездил в Самарканд и Ташкент. Искал всюду. И как только освободили Минск, написал в городской исполком.
Оттуда пришел ответ.
Ж.Г.: «Здравствуйте, товарищ Брускин. Очень случайно попало ко мне ваше письмо. Я работаю у председателя городского совета и просматривала письма. Вдруг нашла фамилию Брускина.
Прочла ваше письмо, так как Машеньку Брускину я очень хорошо знала еще до войны. Могу вам сообщить, что Ваша дочь погибла как героиня.
Ваша дочь в 41 году перед Октябрьским праздником повешена за то, что переодевала красноармейцев и выпускала их на волю из госпиталя. Лена Левина. 17 сентября 1944 года».
М.Г.: 17 сентября 1944 года… Пожелтевшее, аккуратно подклеенное на сгибах письмо…
Ж.Г.: До самого последнего времени вел неустанный поиск отчаявшийся, но не потерявший надежду отец. Он показывает нам стопу писем, открыток, справок. А в них: «не значится», «не числится», «сведений нет».
БРУСКИН: Я никогда раньше не видел этих фотографий. А на фильмы о войне мои близкие меня не пускают.
– Вы свою дочь вот здесь сразу узнали?
БРУСКИН: Конечно. Зачем вы об этом спрашиваете? Я же отец! Как же я могу не узнать свою дочь. Да вы сами посмотрите. Она так похожа на меня. Вот видите…
М.Г.: У вас, наверное, сохранились фотографии Маши?
БРУСКИН: Вы понимаете, нет. Ни одной. Ведь я же ушел из Минска на второй день войны… Ушел с отрядом МПВО. Я должен был вернуться домой. Но уже нельзя было.
(Пауза)
Ж.Г.: У нас был очень трудный разговор. Долгий разговор. Но на магнитофонной пленке осталось лишь несколько фраз.
(Музыка)
Ж.Г.: Отец разрешил нам взять письмо Лены Левиной. Наконец у нас в руках документ, единственное свидетельство того времени.
М.Г.: Но как всякий документ, он должен быть заверен. Кто же нам подтвердит его подлинность? Лучше всего это может сделать сама Лена Левина, если она жива…
Мы снова ищем и вот…
(муз. эмоциональный штрих)
М.Г.: Ленинград. Садовая, 33.
Ж.Г.: Простите, вы Елена Оскаровна Левина? – Женщина удивилась. Ее девичью фамилию знали только в Минске, из которого она уехала сразу же после окончания войны.
М.Г.: Говорят, что такое бывает только в плохих фильмах. Но с первой минуты, как только Елена Оскаровна узнала, что мы – из редакции, она стала рассказывать о девочке, с которой дружила, с которой вместе участвовала в драмкружке Дворца пионеров и которую фашисты казнили в самом начале войны.
М.Г.: Мы достаем фотографии.
ЛЕВИНА: Ой… Это же она… Маша…
(музыка)
М.Г.: Нам уже не надо доставать письмо, датированное сорок четвертым годом и спрашивать, она ли его писала.
(отбивка)
Ж.Г.: Москва, Петровка, 38.
М.Г.: Эксперт-криминалист подполковник Шакур Гареевич Кунафин ждет, что мы дадим ему сейчас какую-нибудь довоенную фотографию героини.
Ж.Г.: Нет, мы оставляем у криминалиста не фотографию, а 40 кассет с пленкой, 18 запротоколированных свидетельств, письмо Левиной.
М.Г.: Проходит еще неделя. И опять мы в кабинете подполковника Кунафина…
КУНАФИН: Я посмотрел и послушал все, что вы оставили мне. Исходя из нашей практики, могу сказать, что свидетельства, которые вы собрали, достаточно убедительны.
Могу вас поздравить. Вы назвали имя неизвестного до сегодняшнего дня человека, героического человека. Лично у меня как у криминалиста нет сомнений, что эту минскую девушку комсомолку звали Маша Брускина.
Рад, что в нашей истории стало больше еще одним героем.
Ж.Г.: Сегодня под фотографиями, рассказывающими о непреклонности, о высоком достоинстве, о героизме советских людей, вместо имени девушки еще стоит слово «Неизвестная».
М.Г.: Завтра, мы уверены, там будет написано: Маша Брускина, комсомолка, 17 лет.
(музыка)