Герои без звезд
Очерки еврейского героизма
БРУСКИНА Мария Борисовна.
Родилась в 1924 г. Окончила среднюю школу № 28 г.Минска в июне 1941 г. Первое и последнее место работы – лазарет для советских военнопленных в оккупированном немцами Минске. Была связана с подпольем. Помогала раненым советским офицерам бежать за линию фронта. Публично казнена фашистами 26 октября 1941 г.
Мгновенье – и петля одного за другим выдернет из жизни людей, запечатленных на снимке. Но это будет чуть позже. А в преддверии этой минуты независимо и решительно стоят три фигуры перед эшафотом. Ни мольбы, ни отчаянья в их лицах. Невольно чувствуешь: это не жертвы, это – борцы.
Кто они? Пожилой человек – Кирилл Трус, справа – Володя Щербацевич. Оба подпольщики. В центре со щитом на груди – ... Почти до последних времен на этот вопрос однозначно отвечали: «Неизвестная». А чтобы как-то сгладить неловкость от такой вопиющей неопознанности (ведь снимок обошел весь мир, фигурировал в руках обвинителей на Нюрнбергском процессе, стал хрестоматийным), слово «неизвестная» стали незаметно писать с большой буквы. Вышло почти как фамилия...
Кирилла Труса, Володю Щербацевича и Неизвестную казнили 26 октября 1941 г. в Минске на арке ворот дрожжевого завода. Первая публичная казнь на оккупированной советской территории для устрашения непокорных.
Через весь город «тройками» их вели к месту казни. Сгоняли людей, оглашали приговор. Обязательно фотографировали. Вешали. Еще пару дней – для обозрения – тела раскачивались на виселицах. В общем, обыкновенный фашизм (что и было документально запечатлено в фильме Михаила Ромма).
Настоящее же имя девушки – Маша. Маша Брускина. Еврейская девушка семнадцати лет, недавняя выпускница 28-й школы города Минска.
В конце июня, когда в город вошли немецкие войска, в здании политехнического института был устроен лагерь-лазарет для раненых советских бойцов. Немцы решили сконцентрировать в одном месте военнопленных и вылавливать среди них командиров. Сюда медсестрой устроилась работать Маша. Дело не «хлебное», но все же ближе к своим, можно помочь. Когда в Минске начали создавать еврейское гетто, она, осветлив перекисью водорода волосы, и вовсе перестала походить на еврейку – блондинка со стройной, горделивой осанкой.
Маша свободно ходила по городу, собирая для раненых медикаменты, перевязочный материал, гражданскую одежду. Ей даже удалось раздобыть фотоаппарат (несдача и хранение которого карались смертью) для подготовки документов. Все это нужно было подпольщикам, чтобы помогать раненым офицерам бежать из города в партизанские отряды и за линию фронта. Через Кирилла Труса Маша распространяла сводки Совинформбюро о положении на фронтах, спасая людей от изоляции и мучительного неведения. Тем временем лазарет готовился к побегу. Уже были «аусвайсы», одежда, раздобыли топографическую карту, компас, наган. Перед уходом майор Владимир Истомин (Маша выполняла его поручения и очень дорожила его доверием) сказал ей:
– Твои пиджачки и документы, сестренка, это то же, что оружие. Жив буду, обязательно разыщу тебя после войны, чтобы еще раз сказать спасибо. Теперь последняя к тебе просьба: не ходи сюда больше. Тебе надо исчезнуть... И Маша на несколько дней «исчезла».
Группа (примерно полтора десятка советских офицеров) вышла из Минска, чтобы перейти линию фронта (с партизанами связаться тогда им не удалось). По дороге их схватили полицейские. Часть отряда была расстреляна на месте. Кое-кому удалось бежать.
Выдал подпольщиков один из раненых, которому Маша помогала бежать. Имя его – Борис Рудзянко. Лейтенант, штабист. Может быть, во время допроса он не выдержал, а может, предал товарищей за сытный вкусный обед, стакан водки или еще за что-нибудь...
«Больше всего меня терзает мысль, – писала Маша из тюрьмы матери, – что я принесла тебе горе. Прости. Со мной плохого не случилось...» (А что же все-таки случилось там, в застенках? Чьи имена еще Маша сохранила, уберегла от палачей?..).
Подтянутая, собранная, она надеялась выйти на волю в школьной форме: «Если сможешь, передай мне еще школьную форму, зеленую кофточку и белые носки. Хочу выйти отсюда в форме...»
Такой – независимой, волевой, жизнерадостной знали ее одноклассники. Почти все мальчишки в классе были неравнодушны к Маше. А может, зная свой удел, выйдя на казнь, она всем своим видом хотела поддержать товарищей по судьбе, помочь людям держаться в этом пекле с достоинством и непокорностью. Там же, в письме к матери, еще строки: «Других огорчений, клянусь, я тебе не причиню...»
После казни мать Маши – Люся Бугакова – сошла с ума и вместе с другими узниками гетто вскоре была расстреляна.
В Машиной записке к подруге Лене Левиной есть такая фраза: «Во всяком случае, голодная смерть мне не грозит...» Да, она знала, что именно ей грозит. Что это: мужество, гордость, бесстрашие, наконец? Безусловно, все это присутствовало в гордой, чистой натуре Маши. Но было, на мой взгляд, главное – понимание, что поступить так – необходимо, что иного выбора для нее просто нет. Кем воспитано это чувство – семьей? домом? родной землей? – или дано было ей от рождения – потребность чувствовать себя Человеком?..
«Девушка, когда ее поставили на табурет, взяла и отвернулась к забору. Палачи хотели, чтобы стояла она лицом к улице, к толпе, а она отвернулась, и все тут. Сколько ее ни толкали, ни пытались повернуть, она все стояла спиной», – вспоминает Петр Павлович Борисенко, очевидец казни, чуть позже – боец 1-й Минской партизанской бригады.
Всего снимков казни семь. Пять из них в разных ракурсах запечатлевают моменты экзекуции. Два кадра – сцены расправы над Машей: эсэсовский офицер со стеклянным взором, в перчатках, с холодной деловитостью поправляет на шее девушки, почти ребенка, веревку. Маша стоит спиной. Стянуты жгутами запястья вывернутых за спину рук. Следующий кадр – солдат в пилотке выбивает из-под ног жертвы табурет.
Казнь совершили добровольцы 2-го батальона полицейской вспомогательной службы из Литвы, которыми командовал майор Импулявичюс. Одновременно «на мушку» фотоаппарата, по заказу эсэсовцев ища наиболее выгодные ракурсы, ее взял еще один человек – фотограф, переживший эту ужасную войну. И после войны – за большие деньги (пришлось даже просить помощи у городских властей) – продал фотографии Каунасскому Военно-историческому музею. На недоуменный вопрос журналистов спустя много лет он ответил: «Дорого? Да вы посмотрите, какой товар!..»
Другой человек – Алексей Сергеевич Козловский – во время оккупации по долгу службы первым получил и проявил эту пленку, под страхом смерти (давал же подписку коменданту Минска не делать дубликатов) продублировал фотографии и вместе с другими, запечатлевшими злодеяния немецко-фашистских захватчиков, сдал органам Советской власти сразу после освобождения Минска. Эти снимки попали в музей.
И все же, как Неизвестная стала известной – не только опознавшим ее – соседям, учителям, соученикам, оставшимся в живых близким, знакомым, да что об этом, – всей стране, народу, ради которого она пошла на смерть?
Оказалось, ее дорога мужества – путь в несколько километров от тюрьмы на улице Володарского до ворот дрожжевого завода – имеет свою вторую половину, длиною в долгие десятилетия. И прошли его вслед за ней три других человека: киносценарист Лев Аркадьев, журналисты Владимир Фрейдин и Ада Дихтярь, пытавшиеся вырвать имя Маши из небытия. В ходе поиска было собрано много материалов, опрошено множество свидетелей и очевидцев. Один из видных специалистов по криминалистике подполковник московского МУРа Шакур Кунафин дал авторитетное экспертное заключение: да, это – Маша Брускина...
Однако компартийные расисты смотрели на это почти по словам пролетарского поэта «в тупой полицейской слоновости: откуда, мол, и что это за «этнографические» новости?». Их больше устраивала героиня без имени, чем еврейка. Более того, на «роль» Неизвестной стали цинично подбирать то одну, то другую претендентку...
Тем временем журналисты Ада Дихтярь и Владимир Фрейдин за свои материалы на радио и в минской газете «полетели» с работы. В Минске до сих пор нет ни памятника, ни улицы, ни даже таблички в память о Маше Брускиной. В Музее истории Великой Отечественной войны в Минске и по сей день гордо красуется фотография с Машей и подписью «Неизвестная». Белорусскому народу не дали возможности почувствовать, что это его героиня.
Те же люди побоялись на примере еврейской девушки воспитывать молодежь, сеять не недоверие, неприязнь, враждебность, а добрые человеческие отношения между всеми людьми, живущими на этой земле.
Невольно вспоминается история другой еврейской девушки – Тани Маркус, чье тело фашисты резали и жгли на земле киевской. И если, в продолжение этой истории, одной не захотели вернуть ее имя, то другую – замалчивали, нередко пытались оклеветать, вслед за фашистами жгли – уже не тело, а ее мемориальный бюст. Но это было потом. А тогда... Не раболепие перед властьимущей партией толкало Машу и Таню на подвиг (да что там подвиг, в их понимании – обыкновенный долг), а любовь к земле, на которой они родились и выросли. Вовсю сработала их натура – цельная, мужественная, искренняя, любящая людей и ненавидящая унижение.
За тысячи километров от белорусской земли, в далеком Израиле, старшеклассники собрали по шекелю на памятник героине. За своих детей и внуков, проживающих в СССР, внесли по шекелю их родители, дедушки и бабушки. А один мальчик специально прилетел из Лондона, чтобы лично передать свои деньги на памятник Маше Брускиной.
В канун пятидесятилетия подвига Брускиной в письме в газету «Труд» дядя Маши, известный скульптор, народный художник Заир Азгур писал: «Машу убили за то, что она не хотела и не могла согласиться на рабство, за то, что ее манили свобода, правда, красота».
Да, свобода и правда – всегда и везде – это и есть красота нашей жизни.
Киев – Тель-Авив, 1994, т.2, стр.97-101