Русский Эдисон
Летом 1894 года в магазине Блока на Кузнецном мосту I весело звякнул колокольчик, и в торговый зал вошли четверо молодых людей в костюмах велосипедистов. Шумную ; компанию сопровождал немногословный мужчина, весьма представительный на вид, с огромной черной бородой и блестящими глазами. Велосипедисты обращались к нему уважительно и называли «дядюшкой». Молодые люди желали приобрести себе велосипеды, и сын хозяина, стоявший за прилавком, сразу смекнул, что перед ним открывается перспектива достаточно серьезной сделки.
Магазин Блока торговал в основном зарубежной продукцией и был единственным представителем известного американского изобретателя и предпринимателя Томаса Эдисона в Москве. Поэтому был понятен интерес, который покупатели проявили ко всему, что было выставлено в шкафах и на прилавках. Особенно всех заинтересовал мимеограф.
Красавец-аппарат для размножения текстов, сверкающий никелем и яркой окраской, со множеством рычажков, пружинок, фигурных деталей и каких-то замысловатых узлов, выглядел чрезвычайно эффектно. Это была миниатюрная типография, но только без наборной кассы и многопудового шрифта, без печатного станка с прессом и грохочущим валиком, без въедающейся в кожу и в легкие ядовитой свинцовой пыли. Аппарат был прост в обращении.
Продавец любезно продемонстрировал действие мимеографа. Вот на лист парафинированной бумаги, пробивая ее насквозь, с помощью пишущей машинки «Ремингтон» наносится текст. Затем этот лист прикрепляется к цилиндру, внутри которого находится краска. В момент получения оттиска цилиндр прокатывается по бумаге и краска продавливается специальным приспособлением сквозь отверстия в парафине, оставляя на бумаге следы, соответствующие тексту.
Замысел был остроумным, техническое исполнение безукоризненным. Мысль изобретателя была воплощена в аппарате строго и экономно. Качество печати гарантировалось тем, что и трехсотый и четырехсотый оттиск почти не отличались от первого.
Довольный произведенным эффектом продавец с пылом расхваливал талант Эдисона, которому принадлежит не одна сотня различных изобретений, и не замечал, что клиенты не просто его слушают. Вот один из них как бы по рассеянности сунул в карман кусок парафинированной бумаги. А другой, взяв на палец какое-то количество мимео-графической краски и стараясь не уронить ни крошки, собрал ее в пробирку. Видимо, впервые встретившись со столь любознательными покупателями, продавец поставил аппарат на стол и охотно отвечал на вопросы, не обращая внимания на то, что они носят довольно специальный характер, что «дядюшка» даже снимает с некоторых деталей размеры и записывает их на клочке бумаги.
Но вот наконец на все вопросы получены ответы, собеседники, довольные друг другом, раскланиваются, и четверо «велосипедистов» вместе с «дядюшкой», получив еще на прощание техническое описание аппарата, растворяются в уличной толпе. Назавтра в магазин Блока за покупками отобранных накануне велосипедов никто не явился.
Описанный только что эпизод, быть может, так и остался бы никому не известным, если бы его не привел в своем воспоминании, опубликованном в 1921 году в журнале «Пролетарская революция», Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Тогда, в магазине Блока, он был одним из «велосипедистов». А главным действующим лицом этого спектакля являлся «дядюшка», роль которого исполнил замечательный пропагандист марксизма в Петербурге и Москве Леонид Петрович Радин.
Казалось, так мало времени прошло с тех пор, как Леонид Радин, молодой талантливый химик, надежда Дмитрия Ивановича Менделеева, отклонил предложение своего великого учителя остаться у него на кафедре в качестве приват-доцента и покинул стены столичного университета. Добровольно отказавшись от научной карьеры, Радин избирает для себя «карьеру» профессионального революционера.
Разочаровавшись в народничестве, приняв программу женевской группы Г. В. Плеханова «Освобождение труда», Радин стал одним из первых марксистов России. Он вел пропагандистскую работу в рабочих кружках, писал прокламации. Оказавшись после долгих мытарств в Москве, он быстро завоевал авторитет у товарищей по борьбе и стал одним из руководителей социал-демократической организации «Московский рабочий союз». Сорок фабрик и заводов охватывала эта организация. В стачечной борьбе наступил период оживления.
Самым сложным в организации этой борьбы было создание нелегальной революционной печати. Подпольные типографии только начинали возникать, каждая из них давалась ценой неимоверных трудностей. Книги и брошюры по марксизму поступали из-за рубежа и часто становились добычей царской охранки. Сконструированный русским изобретателем Михаилом Алисовым в 1869 году гектограф давал от 50 до 75 отпечатков, каждый из которых становился величайшей ценностью. При этом подпольщики сами варили желатино-глицерииовую массу, па которую наносился текст, готовили по особому рецепту гектографические чернила, вручную делали каждый оттиск, читать который было не всегда легко.
Вот почему известие о том, что в продаже появилось новое изобретение знаменитого Эдисона — мимеограф, произвело в кругах руководителей революционного движения , известное волнение. Купить мимеограф было нельзя: за каждым аппаратом устанавливался инспекторский надзор. Тогда и родилась идея — сделать мимеограф своими руками. Воплощение этой идеи в жизнь оказалось невозможным без участия Леопида Петровича Радина.
И вот однажды в глухом переулке у Девичьего Поля в отдельном флигеле на втором этаже с выходом на маленькую галерею поселился 34-летний одинокий мужчина, который давал уроки тем, кто собирался сдавать экзамены {на учителя или просто на вольноопределяющегося. Жил он скромно, незаметно, и даже состоявший в полицейской агентуре дворник, заходя наколоть дрова или вынести мусор, не замечал ничего подозрительного. Лишь длительное наблюдение могло дать какую-то пищу для размышления: например, почему, как только кто-нибудь постучит в дверь этого флигеля, хозяин, прежде чем открыть дверь, переставляет с одного окна на другое вазон с цветами? И уже совсем удивился бы человек, которому вздумалось бы проверить однажды карманы уходящих от учителя учеников,— он нашел бы в них обломки кирпичей и песок.
«Учителем» был Л. П. Радин. Он был намного старше большинства товарищей по подполью — в основном студентов, прошел блестящую школу конспирации и обладал удивительной выдержкой. Он и в самом деле был учителем — учителем в революционной борьбе. Во флигеле у Девичьего Поля Радин создавал свою первую и последнюю в жизни собственную химическую лабораторию.
Сначала сделали тайник, вынув изразцы и выдолбив большую нишу в огромной русской печи. Потом достали кое-какое лабораторное оборудование, реактивы. По чер-тежам, сделанным Радиным, во всех концах Москвы лучшие станочники вытачивали нужные для мимеографа детали, лучшие слесари собирали отдельные узлы. Самым уязвимым местом оставался секрет парафинированной бумаги и мимеографической краски. И тут Радин сделал невозможное — в чудовищно примитивных условиях он воссоздал эдисоновскую технологию. Менделеев мог бы гордиться своим учеником.
Опыты по созданию краски были долгими и кропотливыми. Для сравнения пришлось доставать самые разнообразные образцы — и типографские, и литографические. И вот однажды Радин заявил, что он не только закончил анализ американского образца, но и смог получить точно такую же краску сам.
С парафинированной бумагой было еще сложнее. Оказывается, основой для нее служило тонкое хлопчатое японское волокно, которое в Россию не поставлялось. Приобрести эту бумагу у Блока не удалось: он отпускал ее только владельцам мимеографов. Ни один сорт обыкновенной бумаги, имеющейся в магазинах, для воссоздания парафинированной не годился. Дело зашло в тупик.
Нашли японское волокно товарищи, находящиеся в эмиграции,— оно продавалось в некоторых магазинах Парижа. Но как его переправить в Россию? И тут кто-то из помощников Радина узнал, что это волокно за границей используется во врачебной практике в качестве перевязочного материала. Значит, нужно, чтобы кто-то из московских врачей выписал его для себя. Это и сделал сочувствующий революционерам доктор Богословский.
Теперь остановка вновь была за Радиным: ему предстояло научиться пропитывать японское волокно тончайшим слоем парафина. Радин решил эту задачу. Правда, вначале был создан большой громоздкий аппарат, оказавшийся очень неудобным. И тогда Радин придумал простое приспособление, состоящее из цинкового цилиндра, на который укреплялся лист волокна, и цинкового ящика, в котором находился растопленный обыкновенной лампой парафин. В стенке ящика были отверстия, через которые парафин ровным слоем растекался по поверхности цилиндра, когда тот опускался в ящик. Цилиндр извлекали, лист волокна снимали, парафин моментально застывал и —-искомая бумага была готова.
И вот летом 1895 года наступил день, когда из-под валика воссозданного руками Радина эдисоновского мимеографа вышли первые оттиски. Это была сенсация: прокламации, воззвания, брошюры, наводнившие фабрики, заводы, рабочие окраины, были напечатаны в самой Москве.
Аппарат Радина был проще американского, удобнее, состоял из меньшего числа деталей, и, что самое важное, детали эти можно было изготовить кустарным образом. Вслед за первым Радин с друзьями смастерили еще два аппарата и отправили их саратовским рабочим и студентам Петербургского технологического института, а инструкция Радина, как сделать мимеограф и как им пользоваться, была разослана по всем подпольным организациям России. Имени автора, естественно, никто не знал, но из уст в уста переходила легенда о некоем «русском Эдисоне» — создателе множительной техники для российских нелегалов.
Немного освободившись, Радин отдается литературной работе. За подписью Филиппов его печатает журнал «Научное обозрение», а в 1895 году, взяв псевдоним Яков Пасынков, он выпустил книгу «Простое слово о мудреной науке», в которой, используя форму беседы учителя с крестьянином, рассказал о химии, а в качестве примеров привел некоторые моменты из общественной жизни русского общества. Тираж — 12 тысяч экземпляров — разошелся моментально. На гонорар Радин жил.
Но не знали подпольщики, что за ними уже давно ведется негласное наблюдение московской охранки. В организацию проникли агенты и среди них — некая Серебрякова, которой Радин очень доверял. В ночь на И ноября 1896 года грянули аресты. Это был четвертый разгром «Рабочего союза». Уцелев во время трех предыдущих «ликвидации», Радин на сей раз оказался за решеткой.
Несмотря на то, что обыском у Радина руководил сам шеф охранного отделения Зубатов, тайник в печи обнаружен не был. У следствия на Радина вообще никаких данных, кроме агентурных, не было. И тем не менее — год в одиночке Таганской следственной тюрьмы. Радин старался прикрыть собой остальных, все брал на себя. Признавшись, что занимался издательской деятельностью, выставлял других рядовыми исполнителями, которых он якобы даже не вводил в курс дела и которые просто размножали для него то, что он приносил.
14 месяцев пытался сломить волю арестованных Зубатов, и все эти месяцы больной туберкулезом Радин томился в тюремной одиночке. И там, в знаменитой Таганке — второй по значению после Петропавловской крепости «русской Бастилии» — он совершил еще один подвиг: сочинил текст и музыку песни, ставшей боевым пролетарским гимном, с которым русский народ прошел через три революции. Песня начиналась словами:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе...
В ссылку, в Яранск Вятской губернии, Леонид Петрович Радин прибыл уже тяжело больным, без надежды на выздоровление. Он знал, что состояние его серьезное, хотел лечиться, но тупая жестокость властей, с которой ему пришлось столкнуться, не позволила ему этого. Исключительно скромный, Радин никогда не подавал вида, что ему плохо, и продолжал в ссылке работать. Работал он много, главным образом, по ночам, когда удавалось добиться особенной сосредоточенности, и за два года ссылки у него «накопились целые томы рукописей». Как вспоминали потом его товарищи, он читал им выдержки из своего труда по разработке гипотезы мирозданья, которые ослепляли их «своей смелостью и новизной» мысли.
Писал Радин в ссылке также и публицистические и критические статьи. Спустя более чем полтора года после его смерти в двух номерах журнала «Научное обозрение» ва 1901 год (№ 11—12) была опубликована его статья «Объективизм в искусстве и критике», по которой можно представить, как много он читал и как много он знал.
В конце 1899 года врачи осмотрели Радина, и тогда cтало ясно, что дышит он лишь небольшим куском одного легкого. Радин подает прошение, снабженное медицинскими свидетельствами, о разрешении ему выехать в Ялту.
И хотя до окончания срока ссылки оставалось не более трех месяцев, ему было отказано.
За день до отъезда Радину объявили постановление «особого совещания» о том, что ему запрещается «жительство в столицах, Санкт-Петербургской губернии до особого распоряжения, а в других губерниях — на 1 год». Даже смертельно больной он был опасен самодержавию.
Деньги на поездку прислали из Москвы друзья. Рукописи он взял с собой, надеясь в Ялте продолжить работу, И это погубило их. Когда 16 марта 1901 года, прожив всего несколько дней в Ялте, Радин умер, судебный пристав опе-чатал его архив и продал лавочникам, чтобы хоть как-то возместить расходы на гостиницу и услуги гробовщика...
Если справедливо утверждение, что XIX век — это век ученых и поэтов, убитых обществом, то по отношению к Леониду Петровичу Радину оно справедливо вдвойне.