Большевизм и фашизм, тоталитаризм и автократизм

 

          Александр ГРИЦАНОВ (Минск)

 

Большевизм и фашизм как социально-экономические системы и радикальные политические движения представляют собой исторические явления одного порядка. В социальной философии и социологии середины – второй половины ХХ века причины наступления эпохи массовых авторитарных движений, приводящих к власти жестоких диктаторов, осмысливалось рядом исследователей (Х. Ортега-и-Гассет [1], Э. Фромм [2; 3], М. Хоркхаймер [4], Т. Адорно [4], М. Оукешотт [5], Ж. Желев [6], А. Зиновьев [7] и мн. др.). В концентрированном виде выводы из их объяснительных версий можно свести к следующему.

Современная европейская история породила явление, которое принято называть «массовым человеком». Его генезис часто рассматривают как наиболее значительную и имеющую наиболее далеко идущие последствия из всех революций Нового времени. Именно «человеку массы» приписывают изменение традиционного образа жизни, стандартов поведения и типов политической активности.

Истоки формирования «массового человека» можно проследить с XV – XVI вв. Именно в эту эпоху начали складываться конкретно-исторические условия, исключительно благоприятные для достижения высокой степени развития человеческой индивидуальности. Возникло значительное количество людей, активно наслаждающихся опытом самоопределения в поведении и вере. Все более широкое использование тех возможностей, которые открывались в результате освобождения людей от уз общины, постепенно формировало человеческую личность нового типа. Она появилась впервые в Италии. «В конце XIII столетия, – писал швейцарский историк Я. Буркхардт (1818 – 1897), – в Италии все чаще можно встретить индивидуальность; запрет, налагающийся на развитие человеческой личности, исчез; тысячи персонажей встречают нас, каждый из них отличается собственным характером и индивидуальностью» [см. 5, p. 37]. Люди стали познавать себя и не испытывали страха перед собственным желанием совершенства.

 Аналогично (хотя и чуть позднее) изменялось положение дел и в иных странах. В Англии, Франции, Нидерландах, Испании, Швейцарии, Польше, Венгрии и Чехии, особенно во всех центрах городской жизни, складывались условия, благоприятствующие развитию индивидуальности, и появлялись индивиды, использующие эти условия. Процесс этот охватил практически все сферы деятельности.

На протяжении нескольких столетий индивидуальность, автономность и независимость личности получили всестороннее обоснование в этических и философских концепциях, были в необходимой мере осознаны властями, привели к трансформации полити­ческих институтов и поведения, оказали глубокое воздействие на искусство, религию, промышленность и торговлю, на все виды человеческой деятельности и человеческих от­ношений.

Все философы-«моралисты» XVII и XVIII вв. задавались вопросом о психологической структуре такового «индивида»: анализ отношения «Я» и «иных» высту­пает в качестве обычной формы всех этических учений той эпохи. И нигде это не проявилось четче и яснее, чем в рабо­тах И. Канта (1724 – 1804). Каждый человек в силу того, что он является просто звеном в цепи естественной необходимости, признает­ся Кантом «личностью», целью для себя, абсолютной и авто­номной. Стремление к достижению счастья является есте­ственным для такой личности; себялюбие выступает в качест­ве определяющего мотива тех актов выбора, из которых формируется его поведение. Как существо рациональное, этот человек будет осознавать наличие в своем поведении универсальных условий автономии личности; и главным из них является подход к человеку, как к самому себе, так и к другим, как к цели и никогда как к средству.

Моральность состоит в том, чтобы признавать индивидуальную неповторимость личности, где бы она ни появлялась. Более того, личность признается настолько священной, что никто не имеет права или обязанности способствовать моральному совершенствованию другого: мы можем содействовать «счастью» других, но мы не имеем права пытаться «улучшать» их, поскольку при этом будет разрушаться их свобода, которая является необходимым условием моральной добродетели [8].

Тем не менее, власть оказалась способной преобразовать индивидуальные интересы и цели во взаимные права и обязанности. Как отмечал английский мыслитель М. Оукешотт (1901 – 1990), в прежние эпохи признаваемые методы трансформации интересов в права и обязанности были юридическими (средневековые «парламенты» и «советы» были по преимуществу юридическими учреждениями). Но из этих учреждений возникли институты, более четко нацеленные на то, чтобы признавать формирующиеся новые интересы, преобразовывать их в новые права и обязанности. Так возникли законодательные структуры.

Правитель и парламент, представляющий его субъектов, пришли к тому, чтобы совместно «делать» законы. И эти законы стали благоприятствовать интересам автономного индивида: они обеспечили создание условий для такой возможности самореализации, которая обозначается словом «свобода». При этом каждому гарантируется право осуществлять свою жизнедеятельность при минимально возможных ограничениях со стороны себе подобных, а также структур власти и без принудительного давления общины.

По мысли Оукешотта [5], автономный и независимый индивид, обладающий ярко выраженными чертами индивидуальности, – это исторический феномен, который можно считать в равной степени «искусственным» и «естественным», как и ландшафт. В Европе Нового времени его формирование было процессом постепенным, и специфические особенности этого индивида зависели от протекания данного процесса. Он стал легко узнаваемым, когда широко распространились ви­ды деятельности, определяемые как «частные».  Действительно, появление «сферы частного» в человеческой деятельности и поведении выступает в качестве прямого следствия устаревания и постепенного исчезновения общинных механизмов, в результате чего возник современный индивид. Накапливающийся опыт индивидуализма способствовал дальнейшему росту стремления к нему, подходу к нему как важнейшей ценности, желанию сохранять его и пользоваться всеми теми преимуществами, которые из него вытекают. Эти преимущества стали рассматриваться как главный компонент «счастья». Эмпирический опыт был возведен в ранг этической теории, он нашел отражение в формах правления и механизмах реализации власти, во вновь приобретенных правах и обязанностях и, в целом, во всем образе жизни.

Возникновение стремления быть автономным и независимым индивидом является событием выдающегося значения в европейской истории Нового времени. Существовало множество явных и неявных способов, которыми это стремление к проявлению индивидуальности могло быть выражено. Каждое практическое предприятие или интеллектуальное устремление создавало широкий спектр возможностей для осуществления выбора: искусство, литература, философия, торговля, промышленность, политика – все эти сферы деятельности требовали наличия особых личностных черт. Однако в этом мире, который трансформировался благодаря активности и целеустремленности тех, кто вдохновлялся вновь открывшимися возможностями, были люди, в силу обстоятельств или темперамента проявлявшие меньшую готовность делать выбор; для многих сама возможность выбора появилась прежде того, как сформировалась способность к нему, и в силу этого такая возможность воспринималась как бремя. Прежние определенности, связанные с верой, родом занятий, статусом, оказались разрушен­ными, и это испытали на себе не только обладавшие уверенностью в собственных силах и готовые занять свое место в ассоциации независимых индивидов, но и те, кто такой уверенности не имели. То, что одними воспринималось как счастье, для других оказалось дискомфортом. Объективно изменившиеся условия существования одними оценивались как прогресс, другими – как упадок.

Таким образом, по убеждению Оукешотта [5], сложившиеся в Европе Нового времени условия уже в XVI веке породили не один, а два типа индивидуальности: не только независимого автономного индивида, но  и  «обделенного индивида» (т.е. «того, кем манкируют»). И этот «обделенный индивид»  был не наследством прошлых эпох, он тоже явился новым типом личности, продуктом того же распада общинных связей, который породил и независимого индиви­да новоевропейского типа. Мы не будем фантазировать относительно того, какое именно сочетание слабости, недостатка знаний, скромности, бедности и неудачливости порождало в конкретных случаях «обделенного индивида»; достаточно проследить процесс его формирования и предпринимавшиеся им усилия для приспо­собления к враждебному окружению. Он стремился найти защитника, который был бы способен опекать, облегчая его трудное положение, и в определенной степени ему удалось найти такого защитника в лице ВЛАСТИ. Уже с начала XVI в. власть и форма правления в европейских странах менялись в ответ на требования, предъявляемые не только новым независимым индивидом, но и «обделенным индивидом».

По версии Оукешотта [5], из фрустрированного «обделенного индивида» сформировался воинствующий «антииндивид», стремящийся приспособить к себе окружающий мир, принижая и разрушая моральный престиж автономного независимого индивида. Никакое обещание или даже предложение конкретных условий саморазвития и совершенствования не могло соблазнить такого «антииндивида»; он осознавал, что его индивидуальность слишком бедна для того, чтобы надеяться на ее успешное развитие и получать от этого процесса удовлетворение. Внутренним стимулом его активности была воз­можность полного избавления от беспокойства и тревоги от того, что не он является подлинным индивидом, возможность устранить из окружающего мира все то, что убеждает его в собственной неадекватности. Его положение вынуждало его искать освобождение в сепаратистских общинах, изолированных от морального воздействия индивидуальности.

Но возможность, к которой стремился «антииндивид», стала реальной, когда к нему пришло осознание того, что он не только не одинок, но, напротив, принадлежит к наиболее многочисленному классу в новоевропейском обществе, а именно классу тех, кто не сталкивается с ситуацией личного выбора. Таким образом, через осознание своего численного превосходства «антииндивид» одновременно осознавал себя «массовым человеком» и открыл путь выхода из ситуации, в которой находился.

Хотя «массовый человек» определяется одной своей существенной чертой, а именно тем, что он позволяет другим быть лишь повторениями самого себя, накладывает на всех униформизм верований и поведения, не оставляющий места трудностям и радостям процесса выбора, а не своей численностью, однако указанная черта характеризует многих ему подобных. Он не имеет друзей (поскольку дружба – это отношение независимых автономных индивидов), но у него есть товарищи. «Массы» в том качестве, в каком они появляются в новоевропейской истории, образуются не индивидами, а «антииндивидами», объединенными своим неприятием индивидуальности. «Антииндивида» скорее можно охарактеризовать наличием чувств, а не мыслей; инстинктов, а не взглядов и мнений; отсутствием способностей, а не страстью и энтузиазмом,- и  он лишь весьма смутно осознавал собственную силу. Поэтому он нуждался в лидерах.

Современное понятие «лидерство», по Оукешотту, неразрывно связано с наличием «антииндивида» и без него необъяснимо. Ассоциация независимых индивидов нуждается в управлении, но в ней нет места для лидера. «Антииндивид» нуждается в том, чтобы ему подсказывали и внушали, какими должны быть его мысли; его инстинкты должны трансформироваться в желания, а эти желания – в намерения и проекты; ему надо позволить осознать свою силу, и все это стало задачей лидеров. В силу этого «массы» могут рассматриваться в некотором смысле как изобретение своих лидеров.      Можно предположить, что естественная готовность «массового человека» к подчинению способствовала появлению соответствующих лидеров. «Массовый человек», безусловно, был инструментом, и этот инструмент требовал виртуоза-исполнителя.

Но тип, пригодный для того, чтобы исполнять эту роль, уже существовал. Для нее требовался человек, который мог одновременно быть и хозяином и слугой своих последователей, который мог с большей легкостью делать выбор за других, чем за самого себя, более расположенный к тому, чтобы вникать в дела других, поскольку он не находил удовлетворения в том, чтобы заниматься своими. Именно этими характеристиками обладал «обделенный индивид», достижения и неудачи которого в отношении развития индивидуальности делали именно его подходящим для такого лидерства. Он был в достаточной степени сходен с автономным индивидом, чтобы искать личное удовлетворение в проявлении своей индивидуальности, но не настолько похож на него, чтобы получать такое удовлетворение как-либо иначе, чем командуя другими. Он любил себя недостаточно для того, чтобы стать чем-то иным, чем просто эгоистом; и то, что его последователи восприняли как подлинную заботу об их спасении, было в действительности концентрированным выражением его собственного тщеславия. Без сомнения, «массы» в Европе Нового времени имели и иных лидеров, чем этот ловкач, который всегда вел за собой с помощью лести и единственным желанием которого было обладание властью; но у них никогда не было лидера, более им соответствующего, поскольку только он никогда не побуждал их быть критичными по отношению к собственным инстинктам.

Таким образом, «антииндивид» и его лидер были двумя взаимосвязанными сторонами в единой моральной ситуации: они взаимно смягчали собственные фрустрации и удовлетворяли потребности друг друга. Однако это партнерство не было легким: движимый скорее инстинктами, чем осознанными желаниями, «массовый человек» был склонен подчиняться, но не быть лояльным к собственным лидерам. Даже относительно бедная индивидуальность лидера легко вызывала его подозрения. А ненасытная жажда власти со стороны лидера часто приводила к тому, что он порождал такие надежды у своих сторонников, которые в принципе не мог удовлетворить.

По мнению Оукешотта, из всех следствий появления «антииндивида» в Запад­ной Европе два являются важнейшими. «Антииндивид»  породил мораль, предназначенную заменить мораль индивидуализма и такое понимание института власти и форм правления, которое соответствовало его сущности. Ядром этой морали было понятие «общее благо», отражающее некоторые реальные особенности бытия человека, причем это благо рассматривалось не в качестве результата сложения различных благ, признаваемых независимыми автономными индивидами, а как некая самостоятельная сущность. Любовь к «самому себе», которая в морали индивидуализма признавалась законным источником человеческой активности, была объявлена злом в морали «антииндивидуализма». Но она должна была быть заменена не любовью к «другим», или «благотворительностью», или «безвозмездной деятельностью» (что могло бы повлечь возврат к терминологии индивидуализма), а любовью к «общине». Вокруг этого центрального ядра сформировалось созвездие дополнительных понятий, имеющих подчиненный характер. С самого начала создатели этой морали отождествили частную собственность с индивидуальностью и соответственно связали ее устранение с созданием условий существования, которые бы благоприятствовали «массовому человеку».

Мораль «антииндивидуализма», мораль «взаимной солидарности», начала формироваться в XVI в. Ее конструкторами были, главным образом, общественные деятели, смутно представлявшие свои цели и не имевшие широкой аудитории. Важное изменение произошло, когда «антииндивид» осознал себя «массовым человеком» и осознал свою силу, обусловленную численным превосходством. Признание того, что мораль «антииндивидуализма» является, прежде всего, моралью не узкой секты ее приверженцев, а широкого, уже сформиро­вавшегося социального класса и что в интересах этого класса она должна быть навязана всему человечеству, появляется впервые в работах К. Маркса и Ф. Энгельса [9]. Вплоть до конца XIX в. мораль «антииндивидуализма» развивалась как ответ на запросы и устремления «массового человека».

С самого начала (в XVI в.), - подчеркивал Оукешотт, - те, кто выступал от имени «антииндивида», осознали, что его двойник, «община», выражающая его устремления, предполагает наличие власти, активной в определенном смысле. Процедура применения власти, осуществления управления была отождествлена с навязыванием и поддержанием властью того, что считалось «общественным благом»; быть управляемым означало для «антииндивида», что за него делается выбор, который он сам не в состоянии осуществить. Предназначением власти оказывается в этом случае роль архитектора и опекуна не «общественного порядка» в ассоциации индивидов, занятых собственной деятельностью, но «общего блага» «общины». Правитель признавался не арбитром в конфликтных ситуациях, возникающих между индивидами, а моральным лидером и управляющим директором «общины». И такое понимание природы власти разрабатывалось в течение четырех с половиной веков, от «Утопии» Т. Мора до фабианских обществ, от Т. Кампанеллы до В. Ленина.

Но лидеры, которые служили «массовому человеку», были не только теоретиками, занятыми тем, чтобы обосновать присущие ему качества в рамках определенных моральных доктрин и пока­зать, какой тип власти и управления ему необходим; они были также людьми действия, раскрывавшими этому челове­ку его силу и показывавшими, каким образом институты современной демократической власти могли бы быть при­способлены к его нуждам и устремлениям. И если форма правления, порожденная устремлениями инди­видуальности, обычно именуется «парламентским правлением», то его модифи­кацию под влиянием «массового человека» можно назвать качественно иным – «народным правлением» [5].

С точки зрения Оукешотта, формировавшийся независимый индивид с XVI в. стре­мился к получению новых прав, и к началу XIX в. эти права, соответствующие его сущности, были признаны в целом в Англии и других местах. «Антииндивид» наблюдал эту ситуацию и был убежден в том, что его особые обстоятель­ства (главным образом, его бедность) не позволяют ему в должной мере ими пользоваться. То, что в действительности не позволяло ему пользоваться правами индиви­дуальности (которые были ему столь же доступны, как и любому другому), это не его «обстоятельства», а его существенное свойство – его «антииндивидуальность».

Права индивидуальности необходимо были такими, что для «массового человека» оказывались бесполезными. И таким образом, в итоге он пришел к тому, что стал требовать прав совсем «иного типа», а именно таких, которые необходимо влекли бы отказ от прав, необходимых индивидуальности. Ему требовалось право жить в таких условиях, когда ему не надо было бы совершать собственные акты выбора. Для него было бесполезным право «стремиться к счастью» – это было бы лишь бременем для него: он нуждался в праве «наслаждаться счастьем». Постигая свою собственную сущ­ность, он отождествлял ее с Безопасностью, но не безопас­ностью, гарантирующей его от произвольного вмешательства в осуществление им своих предпочтений, а безопасно­стью, избавляющей его от необходимости делать постоянно собственный выбор и встречать превратности жизни, полага­ясь на самого себя. Одним словом, он требовал права, соответствующего его сущности, права жить в условиях социальной защиты, освобождающей его от бремени «самодетерминации».

То, что называется «народным правлением», не есть конкретно устанавливаемый и практикуемый способ правле­ния. Это скорее установка на введение таких модификаций в «парламентское правление», которые приспособили бы его к запросам и надеждам «массового человека». Ассамблея, сформированная на основе всеобщего из­бирательного права для совершеннолетних, состоящая из делегатов с императивным мандатом, и дополненная проце­дурой плебисцита, стала, таким образом, дополнением «массового человека». Она дала ему именно то, что он желал: иллюзию выбора без его реальности, право выбора без бре­мени его осуществления. Ведь с всеобщим голосованием появились массовые политические партии современного ти­па, состоящие не из независимых индивидов, а из «антиин­дивидов».

Как писал Оукешотт [5, p. 80]: «Массовый человек», как я его понимаю, характери­зуется, следовательно, своими существенными чертами, а не численностью. Он обладает столь слабой индивидуально­стью, что когда сталкивается с сильной индивидуальностью, то восстает и обращается к антииндивидуальности. Он породил соответствующую ему мораль, понимание власти и формы правления, необходимые для него модификации «парламентского правления». Он не обязательно беден и не обязательно завидует богатым; он не обязательно необразован, часто он принадлежит к так называемой интеллигенции; он относится к классу, не совпадающему в точности ни с одним другим классом.

Его характеризует в первую очередь моральная, а не интеллектуальная неадекватность. Он хочет спасения, а в итоге удовлетворяет­ся тем, что его освобождают от бремени собственного выбо­ра. Он опасен не в силу своих взглядов и осознанных жела­ний, которых у него нет, а вследствие своей готовности подчиняться. Он желает наделить власть такими возможно­стями и полномочиями, которых она никогда не имела; он совершенно не способен различать «правителя» и «лидера». Таким образом, его склонность к тому, чтобы быть «антииндивидом», в определенной степени имеется в каждом евро­пейце, но в «массовом человеке» она является доминиру­ющей».

 В ХХ веке исторически первой формой политического движения, стремившегося выступать от имени «массового человека», явился  БОЛЬШЕВИЗМ.

Большевизм – идеология, теория и социальная практика экстремистского направления в российском революционном движении начала ХХ в. Его возникновение как самоосознающего интеллектуально-политического течения традиционно связывается с расколом социал-демократии (на имеющих численное большинство делегатских мандатов – «большевиков» и оставшихся в меньшинстве – «меньшевиков») на втором съезде РСДРП в 1903. Явившись катализатором и основной движущей силой гражданской войны в России (1917 - 1920) партия большевиков осуществила захват власти в стране. Общественно-политические процессы ХХ в. во многих государствах, ряд из которых (Китай, Сев. Корея, Куба, страны так называемого «социалистического лагеря») были насильственным путем трансформированы в социалистическом и коммунистическом духе согласно канонам и догмам большевизма, способствовали его интернационализации.


Характерными чертами большевизма как социального феномена правомерно считать следующие:

         1) принципиальное рассмотрение городских по происхождению маргинальных и деклассированных общественных прослоек и групп, объединенных в организации орденско-религиозного толка, в качестве ведущего субъекта процессов разрушения аграрно-сословного общества;

         2) сведение всей палитры задач глобальных общественных трансформаций к проблемам захвата и удержания государственной власти;

         3) акцентированное и осознанное стремление к достижению общественного равенства через нивелирующий социальный геноцид;

         4) приоритет нелегитимных, насильственных методов социального управления и контроля;

         5) ликвидация свободы слова, информации и мнений, агрессивная социальная демагогия;

         6) ориентация на гражданскую войну в форме перманентных массовых репрессий как на атрибут существования общественных организмов;

         7) вера в возможность волевых, «силовых» решений экономических проблем за счет массового применения принудительного труда;

         8) деформация и минимизация индивидуальных и общественных потребностей людей как главное средство компенсации социальных ожиданий общества;

         9) государственная автаркия и проповеди национально-государственной исключительности;

       10) предпочтение, отдаваемое процессам перераспределения, а не производства матеральных благ в интересах класса новой номенклатуры.


Большевизм (в любых собственных версиях) неизбывно являет собой феномен политизированной уголовщины, ориентированной на захват всей полноты государственной власти. Это роднило его с нарождающимся ФАШИЗМОМ.

Обратим внимание на мысль большевистского идеолога Н. Бухарина, высказанную им в 1923 на XII съезде РКП(б) [см. 10]: «Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции. Если их рассматривать с формальной точки зрения, то есть с точки зрения техники их политических приемов, то это полное применение большевистской тактики и специально русского большевизма: в смысле быстрого собирания сил, энергичного действия очень крепко сколоченной военной организации, в смысле определенной системы бросания своих сил... и беспощадного уничтожения противника, когда это нужно и когда это вызывается обстоятельствами».        

ФАШИЗМ, или национал-социализм (от лат. fasio; итал. fascismo, fascio – пучок, связка, объединение) – тип общественного и государственного устройства, противоположный конституционно-плюралистической демократии. В Европе ХХ в. – это Португалия при режиме Салазара, Испания – при Франко, Италия – при Муссолини, Германия – при Гитлере.

В рамках фашизма как особого социально-политического режима принцип многопартийности отрицается в интересах антидемократически и антилиберально ориентированной правящей партии или группы, т.е. меньшинства, насильственно захватившего власть и отождествляющего себя с государством. Фашизм в Португалии предполагал отказ от идеи народного представительства в форме парламентаризма при сохранении автономии различных социальных групп общества от государства на основе принципов либерализма. Итальянский фашизм, опираясь на государственную партию, наделял правительство неограниченной властью при сохранении ориентации на консервацию традиционных общественных структур. Режим германского гитлеровского  фашизма в качестве несущей конструкции использовал не столько государство, сколько материально воплощаемый идеал нации или даже расы (именно на этой основе планировалось преодоление пагубной классовой неоднородности общества, порожденной индустриальной цивилизацией).

 

Характерными чертами фашизма выступают:

        - воинственный антидемократизм;

        - антимарксизм;

        - антисемитизм;

        - расизм и идеи расового превосходства;

        - шовинизм;

        - мистический вождизм;

        - культ тоталитарного государства и социального насилия;

        - концепция нации как вечной и высшей реальности, основанной на общности крови;

        - готовность к борьбе за порабощение «низших» народов и рас;

        - оправдание геноцида последних.

     

Социальной основой фашизма выступают маргинальные, деклассированные слои общества. Так, согласно мнению одного из авторов коммунистически ориентированного периодического европейского издания «Коммунистический Интернационал» от 4 ноября 1922: «У фашизма и большевизма общие методы борьбы. Им обоим все равно, законно или противозаконно то или иное действие, демократично или недемократично. Они идут прямо к цели, попирают ногами законы и подчиняют все своей задаче».

Наиболее фундированное сопоставление большевизма и фашизма осуществил в политологической традиции болгарский мыслитель и первый Президент Болгарии (1990 -- 1996), доктор философских наук (1987) Ж. Желев (р. 1935). В главном сочинении – книге  «Фашизм. Тоталитарное государство» (написана в 1967, впервые увидела свет в 1982) – на  основе исследования идеологии, политических структур, экономических основ и социальной практики фашистских государств он сделал обобщающие выводы о природе, сущности, становлении, развитии и крахе тоталитарных систем.

По мысли Желева [6], тоталитаризм как явление ХХ в. реализовался в двух основных формах: коммунизме и фашизме. Отмечая, что «марксисты первыми в истории создали тоталитарное государство – однопартийную государственную систему», - Желев утверждал, что несмотря на то, что коммунистический тоталитаризм к последней четверти столетия уже миновал абсолютный пик своего развития, эпоху сталинизма, он все же по-прежнему являет собой наиболее совершенную и законченную модель тоталитарного режима. Желев особенно подчеркивал, что «фашистская модель, которую часто считают антиподом коммунистической, в сущности отличалась от нее лишь тем, что была не достроена, не охватила экономическую базу, вследствие чего оказалась и более несовершенной и нестабильной».

Настаивая на вторичности фашизма по отношению к коммунистическому тоталитарному режиму, Желев обращал внимание на то, что в реальном историческом времени фашистские режимы появляются позже и прекращают свое существование раньше, нежели коммунистические. Фашистские режимы, по Желеву, не обладали совершенством и законченностью прототипа: «Между нацистской и коммунистической политическими системами не только нет существенной разницы, но если какая-то разница и есть, то она не в пользу коммунизма».

В предисловии к изданию книги «Фашизм» в СССР (1991) Желев осуществил анализ основных моментов заката тоталитарных систем и высказал предположение, что распад тоталитарных режимов коммунистического типа, как правило, происходит закономерно по схеме: тоталитарная система (государство) коммунистического типа – военная (фашистская) диктатура – демократия  с многопартийной системой. По его мысли, такая перспектива весьма вероятна для СССР как следствие недостатка политической культуры населения, а также весьма вероятной неблагоприятной комбинации ряда факторов: огромное количество номенклатуры, колоссальная военно-полицейская машина, многонациональность страны, все еще бытующие имперские привычки, традиции, отношения и т.д.

Полагая, что конституирование фашистского режима из-за сопряженного процесса радикализации противоречий лишь ускорит наступление неизбежных и зачастую кровавых развязок, Желев отмечал, что «демонтаж нашего коммунистического варианта тоталитарной системы на каком-то этапе приведет его к деградации до уровня фашизма, причем в его более несовершенном и незаконченном тоталитарном виде, и что в этом смысле фашизм будет для нас огромным шагом вперед на пути к демократии!»

Пророчества Желева относительно природы и перспектив распада тоталитарных режимов в государствах Восточной Европы и СССР представляются особенно интересными хотя бы потому, что еще в феврале 1990 он писал: «Советский Союз является первой в истории тоталитарной империей... То обстоятельство, что Советский Союз не просто тоталитарное государство, но империя, делает его переход к демократии несравнимо более трудным, чем в любой другой восточноевропейской стране. Всегда, когда демократизируется империя, ей угрожает государственный распад, особенно если в определенный момент реформаторам не хватит смелости и политического размаха возглавить ускоряющиеся демократические процессы» [6].

Подводя определенный итог осмыслению системных сходств и различий большевизма и фашизма, необходимо дополнить эти характеристики рамкой использования терминов «авторитаризм» и «тоталитаризм».

Начиная с 1975 г. в литературе чаще всего используется предложенное Х.Дж. Линцем определение авторитаризма, включающее следующие признаки: традиционализм, ограниченный политический плюрализм и политическая апатия населения [11]. В этом отношении его нужно отличать от тоталитаризма: общественно-политической системы, в которой правящая партия стремится реализовать принципы тоталитарной идеологии, т.е. по возможности контролировать все сферы деятельности общества и управлять ими [12].

В течение десятилетий понятие «тоталитаризм» было спорным в социальных науках. Многие политологи (в первую очередь, в Германии) упрекали его в том, что оно используется для сравнения «лучших» недемократических систем (большевистских, социалистических) с «худшими» недемократическими системами (фашистскими, национал-социалистическими). Понятие «тоталитаризм» всегда определялось как устаревшее теми интеллектуалами на Западе, которые пропагандировали концепцию «желательного» (каким хотелось бы его видеть) социализма, который являлся системой специфической демократии и общественной модернизации. Такая концепция была не нужна для аналитических целей – многих, если не большинство этих интеллектуалов совершенно не интересовало истинное состояние социалистических обществ. Скорее, это была система отношений, с помощью которой они могли упражняться в принципиальной критике «социальной несправедливости капитализма» [13].

Отвергая таковой подход и трактуя фашизм как жалкую имитацию и плагиат коммунистического оригинала (подлинного, аутентичного, совершенного и завершенного тоталитарного режима), Желев, в свою очередь, постулировал наличие органической связи между коммунизмом и фашизмом: «Когда априорно и преднамеренно, по чисто идеологическим соображениям, отрицают наличие такой связи и всячески пытаются убедить нас в том, что эти системы диаметрально противоположны друг другу, это не имеет ничего общего с наукой. Столь же далеки от правды те, кто клеймят коммунизм как фашизм, как самый худший вид фашизма и прочее. За этим – лишь попытка скомпрометировать еще нескомпрометированную или лишь частично скомпрометировавшую себя форму тоталитаризма с помощью другой его формы, которая полностью себя скомпрометировала и была всемирно осуждена на Нюрнбергском процессе» [6].

Показательно, что, как только в начале 1990-х годов социализм окончательно проиграл в глобальной конкуренции систем, критика понятия «тоталитаризм» быстро завершилась. Когда поражение стало очевидным даже для большинства западных экспертов по Восточной Европе, это понятие стало использоваться как само собой разумеющееся.

Начиная с 1930-х годов, в многочисленных дебатах о тоталитаризме неоднократно подчеркивались самые явные в то время признаки тоталитарных систем: модернизация общества путем так называемой мобилизации масс (населения), а также ликвидация политического и общественного плюрализма. Подчеркивая такие признаки авторитарных систем, как традиционализм, общественная апатия и ограниченный плюрализм, Линц тем самым косвенно защищал понятие «тоталитаризм».

Самым важным критерием, по которому можно различать формы правления, Линц считает [11] отношение к плюрализму, поскольку именно ликвидация политического и стремление к уничтожению общественного плюрализма представляют собой основные структурные качества тоталитаризма. Акцентируя внимание на отрицании плюрализма в тоталитарном обществе, исследователь может отличить эту систему как от авторитаризма, так и от демократии. Таким образом, отношение системы к политическому и общественному плюрализму оказывается основным критерием, на базе которого вообще может существовать понятие триады «тоталитаризм – авторитаризм – демократия».

Согласно Е. Мачкуву [13], необходимой предпосылкой демократии является согласие правителей на существование политической оппозиции. Там, где отказываются от политического и общественного плюрализма, там нет ни политической оппозиции, ни гласности. Поэтому тоталитарным режимам присущи разного рода «движения сопротивления», распространенность в обществе всевозможных слухов, которые находят продолжение, а нередко и источник, в спекуляциях средств массовой информации свободного мира. Движение сопротивления при тоталитаризме порой даже называет себя «демократической оппозицией», чтобы подчеркнуть неотъемлемое политическое право на существование такой оппозиции.

Официальные партии и союзы при тоталитаризме – это не «системно конформистская» оппозиция, так как они не подвергают сомнению претензии тоталитарной государственной партии на единоличное господство и наслаждаются гарантированными властными привилегиями.

Разумеется, сопротивление при тоталитаризме может сформироваться только после того, как государство откажется от массового террора. Когда антитоталитарное сопротивление достигает значительных размеров и овладевает массами, автоматически возникает особый вид гласности, который в состоянии построить «в подполье» широкую сеть преследуемых государством (и формально нелегальных) средств массовой информации. При авторитаризме же политическая оппозиция, как правило, настолько терпима, что для сохранения системы не нужно достигать политического единогласия всех слоев и партий. При этом контрольные функции оппозиции существенно подавлены, в то время как критика хотя и ограничена (например, с помощью цензуры), но все же может быть принята системой (например, путем фактического действия законов о цензуре). Это ограничение прав оппозиции вызвано большой опасностью для авторитаризма, которую таит в себе сильная оппозиция, поскольку уже само ее существование говорит о возможности смены режима. Не менее опасным для авторитарной системы может стать политическое сопротивление, которое способно открыто заявить о незаконности системы, а нередко и общественного порядка.

При тоталитаризме легитимация происходит с помощью всеобъемлющей вездесущей, абсолютно уверенной в своей правоте идеологии. Причем тоталитаризм способен на то, чтобы в критической ситуации запустить в массы популярные «легитимационные сказки» (обычно это национализм), разумеется, без отказа от тоталитарной идеологии. Каждый тоталитарный правитель понимает, что отказ от тоталитарной идеологии означал бы конец тоталитарной системы [14].

Временами тоталитарные системы приходят к массовому террору, и бывает сложно оценить, является ли насилие средством достижения каких-то политических целей (например, устранения потенциальных противников и, соответственно, дисциплинирования властного аппарата) или оно само является целью. Но, в основном, даже при тоталитаризме, как и при авторитаризме и демократии, использование государственного аппарата принуждения – в первую очередь средство для достижения цели. Отличия между тоталитаризмом, демократией и авторитаризмом, наблюдаемые во взглядах на насилие и его применение государством, несколько схожи с отличиями принципов легитимации этих систем.

Тоталитаризм, при котором комплексная идеология только в редких случаях находит широкую истинную поддержку народных масс, представляет собой самодостаточную систему насилия. Без широкого применения силы даже там, где нет необходимости улаживать конфликт, тоталитаризм не имеет шансов выжить. Действие государственного аппарата принуждения, большей частью скрытое и направленное на «уничтожение» преследуемого, должно быть поставлено на службу идеологическим догмам. Авторитаризм, напротив, применяет силу так часто, как это кажется необходимым правящим структурам: чтобы устранить политических противников, врагов или припугнуть население; доказать дееспособность режима; подтвердить его силу в борьбе с общественным протестом; гарантировать интересы власти и ее доверенных лиц и, соответственно, реализовать их и т.п. Объем и вид применения силы государственной властью варьируется в зависимости от общественной поддержки режима и личного стиля правления автократа, а также от силы политической оппозиции и методов, которыми действует политическое сопротивление. Ни при тоталитаризме, ни при свободной демократии сила не становится таким «бессодержательным» инструментом господства, как при авторитаризме, и этот инструмент используется по-разному, в зависимости от надобности и свойств авторитарного режима [13].

Различия между большевизмом – фашизмом – либерализмом (тоталитаризмом – авторитаризмом – демократией) видны особенно отчетливо видны в контексте соблюдения основных прав людей.

Гарантированные конституцией основные права – существенный элемент демократического правового государства, они обязательны для всех ветвей власти. При тоталитаризме марксистско-ленинского образца, напротив, основные права юридически не закреплялись даже тогда, когда являлись действующими нормами, поскольку, в отличие от западного понимания прав, считалось, что они носят коллективный характер, т.е. касаются не отдельных индивидов, а исключительно всей массы трудящихся.     Авторитарное правление приводит к тому, что основные права и нормы конституционного государства нарушаются тогда, когда это представляется политически необходимым, независимо от того, признает ли себя государство официально связанным этими нормами или нет. Причем авторитаризм не нуждается в собственном учении об основных правах (совершенно отличных от демократического понимания этих прав), потому что при определенных условиях (например, чрезвычайное положение) авторитарный правитель непременно признает определенные права [13].

Динамика современной трансформации тоталитаризма и авторитаризма (большевизма и фашизма) в направлении общества либеральной демократии становится все более определенной. ХХ в. явился ареной борьбы трех основных субъектов, ориентированных на достижение всемирного господства:

          1). Фашистская Германия, стремившаяся осуществить ранжирование наций и народов по степени приближенности к «арийскому эталону» с сопряженной идеей ликвидации «недоразвитых» этносов.

          2). Коммунистическо-большевистский СССР с догмой о мессианизме и избранности одних общественных слоев (пролетариата и беднейшего крестьянства), вылившейся в геноцид классово «чуждых» социальных групп, а также в лозунги «мировой революции» и «всемирной Республики Советов».

          3). Либерально-демократический «англо-саксонский» блок государств с теорией ранжирования стран мира по степени приобщенности к ценностям «открытого» общества под планетарной эгидой США.


Крушение гитлеровского фашизма и большевистского СССР лишь сделали более наглядным и очевидным процесс стремительной «американизации» мира (демократически-либеральной по своему типу) в начале третьего тысячелетия (вне каких-либо ангажированных мировоззренческих оценок).


          Литература:

1. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. – М., 2005.
2. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. – М., 1994.
3. Фромм Э. Бегство от свободы. – М., 1995.
4. Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения. – М., 1998.
5. Oakeshott M. Morality and Policy in the Modern Europe. – London, 1993.
6. Желев Ж. Фашизм. Тоталитарное государство. – М., 1990.
7. Зиновьев А. На пути к сверхобществу. – М., 2000.
8. Румянцева Т.Г. Философия И. Канта (глоссарий). – Мн., 2004.
9. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. – М., 1982.
10. Коэн С. Бухарин. Политическая биография. – М., 1989.
11. Linz Juan J. Totalitarian and Authoritarian Regimes // Fred I. Greenstein / Nelson W. Polsby (ed.). Macropolitical Theory (Handbook of Political Science, Bd. 3). - PP. 175 - 411.
12. Mackow Jerzy. Der Wandel des kommunistischen Totalitarismus und die postkommunistische Systemtransformation: Periodisierung, Problematik und Begriffe // «Zeitschrift fur Politikwissenschaft». – Heft 4 / 1999. – SS. 1347 - 1380, S. 1349ff.
13. Мачкув Е. Демократия, авторитаризм, тоталитаризм – устарела ли эта триада в учении о формах правления?
(www.portalus.ru/modules/politics/print.php?subaction=showfull&id=1096455586&archive=&start_from=&ucat=5&).
14. Mackow Jerzy. Die Krise des Totalitarismus in Polen. Die Totalitarismus-Theorie als Analyse-Konzept des sowjetsozialistischen Staates. – Мюнстер / Гамбург, 1992. – SS. 88 - 95.

 
 
Яндекс.Метрика