Еврейская система единиц
– Пап, ты библиофил или библиоман?
Этот вопрос я задал своему отцу где-то в начале пятидесятых годов. Я тогда уже учился в классе пятом или даже шестом, и из всех окриков, которыми меня награждали мои родители, хорошо запомнил только один: «Яник, не читай за едой!». А вопрос к отцу был связан с тем, что в доме уже года три стоял книжный шкаф, который постепенно заполнялся соответствующим содержимым. Книг становилось все больше и больше, а так как родители были вечно заняты, и читать им было просто некогда, возникал естественный вопрос: для кого эти книги покупаются? Уже позднее я понял, что книги – это непременный атрибут любого еврейского дома. Читают в этом доме обычно много, но чаще всего совсем не то, чем наполнены книжные полки.
Вот так было и со мной. Когда папа принес домой только что выпущенный синенький десятитомник академического издания Пушкина, вся семья была наполнена величайшей гордостью. Так была положена основа нашей домашней библиотеки. Будучи в городе личностью известной, папа мог пользоваться вниманием людей из разных сфер услуг и доставать разного рода дефициты. Книги относились к их числу. Но читал я обычно совсем не то, что было в этом книжном шкафу, а то, чего там не было: «Собака Баскервилей», «Остров сокровищ», «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо». Правда, после всех переживаний, связанных с «Делом врачей», интересы мои несколько изменились, но, в целом, именно такого рода книги ходили у мальчишек по рукам. И уж совсем не программная литература, которую полагается знать каждому школьнику. Должен признаться, что «Войну и мир» я так до сих и не прочитал, и, честно говоря, больших угрызений совести от этого как-то не испытываю.
Видимо, то же чувство испытывал и мой отец, но книги он покупал и часто говорил мне: «Книги – это воздух, которым ты должен дышать». В конечном итоге, книжную «заразу» подхватил и я. Как выяснилось позднее, болезнь эта относится к числу неизлечимых. Однако культ книги был в нашей семье, видимо, всегда, потому что на всех известных моих детских фотографиях я изображен с книгой в руках. А недавно, пересматривая фотоархив, оставшийся после родителей, обнаружил фотографию отца примерно в десятилетнем возрасте. У него в руках тоже была книга. Естественно, что и я уже в школе не мыслил себя без книги, отчего мама всегда иронически называла меня «Моме мит ди бух». Соседка тетя Роза называла иначе – «ишивебохер». Не очень понимая тогда, что это значит, я искренне обижался, считая, что я, во-первых, не жених (бохер), а во-вторых, слово «иешива» ассоциировалось у меня в те дни со словом «вшивый», каким я совсем и не был. А то, что «бохер» на самом деле это «бахур» (учащийся иешивы), я и вовсе понял совсем недавно.
Кроме меня все в нашей семье говорили на хорошем идише, но меня никто ему не обучал. Более того, на идиш все переходили немедленно, как только начинали говорить о том, чего я знать не должен был. Тем не менее, разговорный идиш я хорошо понимал, и знание его сохранил до сих пор. Единственное, что мы в свой мальчишеский лексикон включали, так это частушки, которые исходили от наших родителей. Даже сегодня, встречаясь с бывшими школьными друзьями и вспоминая события полувековой давности, бодро поем:
«Гоп-чак, бобе Роде
Увгитрахт а нае моде Увгинейт а юпочке Биз
ун рехте пупочке».
(Гоп-чак, баба Рода
Выдумщица новой моды:
Сшила себе
юбочку
Аж до самой пупочки).
Еврейская жизнь обладала определенной специфичностью, что сказывалось даже на характере наших развлечений. Помню, как мы в компании с друзьями составляли виртуальные, как сейчас говорят, футбольные команды, набирая в состав по-фамильно только тех, кому еврейский лексикон давал обидные прозвища из-за своей нелепости, глупости, или по любому иному поводу.
Надо сказать, что идея создать собственную футбольную команду, составленную из нарицательных еврейских имен, не была оригинальной. Она пришла из «Атобиографии» Бронислава Нушича, который в детстве с друзьями составил собственный дворовой кабинет министров. Военным министром в этом кабинете они назначили мальчика еврейского вероисповедания Давида Мешулама. Как писал Нушич, имея такого министра, их правительство могло спокойно заявлять о своем миролюбии независимо от того, какие планы вынашивал в своей голове их глава военного ведомства. Этот отрывок я знал наизусть и очень хотел прочесть его на каком-нибудь школьном вечере, но папа твердо сказал: «Нет!», и я подчинился. Ко времени окончания школы я уже понимал, что у него тогда были все основания для такого запрета.
Конец сороковых – начало пятидесятых было временем всеобщего увлечения футболом. Репортажи Вадима Синявского собирали у репродукторов целые семьи, на аллеях парка Пашкевича – толпы, а громкоговорители висели в этом парке на столбах повсеместно. У каждого были свои пристрастия: родственники военных или участников войны болели за ЦДКА, гражданские – за «Спартак», милицейские или НКВДисты – за «Динамо». Из имен великих футболистов – Федотова, Бескова, братьев Старостиных и т.д. составлялись целые иконостасы.
Мы собрали свою команду. Расстановка соответствовала популярной тогда английской системе 1-3-2-5. Команду мы назвали «Мишугоим» («Психи»), капитаном которой, естественно, был центр нападения Мишугенер (сумасшедший). На воротах стоял Недогедахт (не дай Бог!), в центре защиты Горништ (ничтожество), по краям – братья Газлоним (злые и вредные). Полузащитниками были Писер и Какер (непереводимая игра слов), полусредними нападающими – Ёлоп и Булах (дураки), а крайними – Шмендрик и Шлимазл (недотепы). На скамейке запасных сидели Мамзер (жулик), Ганиф (воришка), Хохем («умник» в кавычках) и Визлик (коротышка). Были даже двое запасных, точное значения имён которых мы так и не смогли уточнить, – Шлюмпер и Анунглик. Стоит ли говорить, что большинством из этих слов нас, мальчишек, не раз удостаивали наши старшие родные и близкие!
Сделали мы, кстати, попытку составить и женскую сборную, даже название ей придумали – «Тумл» (бессмысленная суета), но ни одного нарицательного имени, которое означало бы женщину-неудачницу, не нашли. Нам не смогла помочь в этом даже тетя Роза, лексикон которой был богат на слова такого рода. Обсудив ситуацию, наша команда пришла к выводу, что все дело в том положении, которое занимает женщина в еврейской семье: она хозяйка, она всем командует, а муж у нее всегда – тряпка. Это она всегда им командует, а не наоборот. Она его этими словами и награждает. А у мужа в еврейской семье роль простая: он должен молчать. И я совсем не удивился, когда позднее в анекдоте «Чем женщины разных национальностей удерживают своих мужей?» оказалась такая строчка: «Француженка – шиком. Еврейка – криком».
(Когда моя нееврейская жена прочла эти мои рассуждения, она среагировала на них своеобразно: «Я всегда говорила, что еврейские дядечки лучше еврейских тетечек»).
Слова такого, на первый взгляд, уничижительного толка, сопровождаемые начальственным криком, произносились, тем не менее, беззлобно и самолюбие наше мужское не задевали. Добрейшая тетя Роза, не очень думая о корректности своего отношения к мужу, награждала его всякими словами, которые, если бы однажды их кто-нибудь собрал вместе, выставили бы незадачливого дядю Соломона в совершенно диком свете. Но тот выслушивал все ее тирады спокойно и, получив очередную порцию «теплых слов», начинающуюся обычно с причитаний «А клок цу мир а грейсер!» (типа «Горе мне!»), приходил к моему отцу и просил таблетку от головной боли. Папа работал в Облздравотделе, и хотя он был инженером, почему-то считалось, что он в медицине хорошо разбирается. «Зяма не врач, но профессор», – говорила тетя Роза. Папа давал Соломону обычно таблетку пургена, и тот через полчаса возвращался со словами: «Ой, Зяма, какие у тебя хорошие лекарства! Голова как и не болела»…
Мы с ребятами собирались составить особый словарь таких слов, но все как-то не получалось, потому что первым же словом, на котором мы споткнулись было слово «поц». Еще до этого мы договорились, что бранных слов мы в свой лексикон не включаем, чтобы не быть похожим на участников подростковых банд, окружавших нашу школу. Но это слово очень часто звучало и у взрослых, которые входили в наши еврейские семьи. Мы опросили многих из них, но ответ был однозначным: в идише бранных слов нет. Но всё же кое-какие сомнения оставались, потому что в русский язык это слово пришло как значение известного органа мужского тела. Более того, вся школа знала кличку нашего директора Гайманова: «Гайман – х.. в карман». И что же нам оставалось: избегая русских бранных слов, говорить «Гайман – поц в карман»?
Вопрос решился сам по себе. После окончания школы, осенью 1956 года, мы с друзьями еще по инерции собирались и всё как-то думали свою идишистскую систему единиц всё же составить, но тут началась Синайская кампания, и в оборот вместо слова Порт-Саид – названия египетского города – вошло выражение «а поц аид», так что наш замысел снимался с повестки дня априорно.
Долгие годы я считал, что бумажка, на которой мы записывали наши размышления о составлении идишистской системы единиц, утеряна, но однажды, разбирая свой архив, я этот тетрадный листок нашел. Какие-то из элементов этой системы мне показались актуальными и сегодня, потому что многие идишистские идиомы живы до сих пор. Вот часть наших тогдашних задумок:
Единица еврейского счастья – один мазл.
Единица еврейского несчастья – один цорес.
Единица еврейской значительности – один ят. Десять ят – один порец.
Единица еврейского лидерства – один балабос.
Единица еврейской предприимчивости – один дрейдл. Десять дрейдл – один махер.
Единица еврейской самокритики – один а клок цу мир.
Единица еврейской критики – один а клок цу дир.
Единица еврейской мужской беспечности - один агиц ун паровоз
Единица еврейской женской беспечности – одна аникейве
Единица еврейской суетливости – один тумл.
Единица еврейской неповоротливости – один а кер фун а бер.
Единица еврейской недоделанности – один какер. Десять какеров – один а галбер менч
Прошло всего каких-нибудь 50 лет, и, к величайшему сожалению, приходится констатировать, что сегодня нам составить даже такой небольшой словарь было бы уже не под силу.