Память совести
Случилось это в первый год моей работы в участковой больнице. Участок был большой – тысяч двенадцать населения. И был я там единственным врачом, не считая стоматолога. И крутиться потому приходилось круглые сутки.
Вот и сейчас, спустя почти полвека, мне так и хочется объяснить происшедшее именно своей тогдашней чрезмерной загруженностью. Но чем дальше, тем больше я понимаю, что это – лишь весьма слабая попытка к самооправданию и что настоящего оправдания у меня нет. Полвека пролетело, а у меня в памяти все так же свежо, как будто это - события вчерашнего дня. И перед глазами так и стоит утонувшее в зелени бывшего помещичьего парка длинное одноэтажное здание больницы – во дворе снуют женщины в белых халатах, у ворот, рядом с дорогой – пыльным разбитым проселком – коновязь с подводами.
Если бы кто-то сейчас сказал, что мне предстоит поехать работать в участковую больницу на тридцать пять коек, жить при этой больнице, быть там единственным врачом, лечить больных всех возрастов и всех профилей заболеваний, и амбулаторные хирургические операции делать, и роды принимать, и с криминальными абортами возиться, и ремонтом заниматься, и с пьяницей-завхозом воевать, я бы счел это за шутку. А ведь именно с этого и начал я, весьма далекий от специфики сельской жизни человек, свою работу в качестве сельского врача. Наверняка наложило отпечаток на мое поведение – несколько сдержанное и неуверенное – и мое еврейское происхождение: население меня уважало, но всё же за глаза называло «наш жидочек».
Так вот, однажды летом, часам к пяти вечера, когда амбулаторный прием подходил к концу – утро обычно бывало занято работой в стационаре, – в кабинет вошли двое, как говорится, ОН и ОНА. Молодые, красивые, лет по двадцать. Сразу бросилось в глаза, что молодой человек идет как-то осторожно, даже испуганно. Создавалось впечатление, что девушка не столько держит у локтя его опущенную руку, сколько подталкивает парня ко мне. Тихо и молча сели.
– Кто из вас болен?
Замялись.
До этого я их не встречал. Оказалось, они из самой дальней моей деревни, километров пятнадцать от больницы, на границе с другим районом. Деревня называлась Погорельцы – память последней войны. Ее жители чаще обращались в Крыловскую участковую больницу того, другого района – это было им намного удобнее и ближе. В Крыловской больнице работал мой однокашник Леня Емельянов. Он жителям моего района не отказывал, даже госпитализировал к себе.
А в Погорельцах я за год работы был не более пяти-шести раз. Это обстоятельство тоже наложило отпечаток на все, что произошло позднее. А пока я рассматриваю эту молодую пару и пытаюсь разобраться, в чем здесь дело. Несколько позднее мне волей-неволей пришлось восстановить в памяти все, о чем они мне рассказывали. Говорила в основном «она». Звали ее Вера.
– Понимаете, доктор, мы живем с Алешей с октябрьских праздников. Поженились, как он с армии пришел. Алеша работает на ферме, будет поступать в сельхозтехникум. Я – счетовод в конторе. Я сама из Крылова, а живем мы в Погорельцах, у его матери.
– Дома все в порядке? – спрашиваю, чтобы сразу навести на тему: обычно вот так ко мне жены приводили мужей-алкоголиков.
- Да,- отвечает,- в порядке. Вы не думайте, мы с Алешей хорошо живем. Недавно телевизор купили. Вот только с Алешей неладное что-то творится: месяца три уже почти не спит. С вечера вроде уснет, а потом поднимается ночью, на кухню пойдет, лампу засветит и сидит себе за столом, думает о чем-то. И так до утра. А утром на работу. Как ни в чем не бывало.
Алеша согласно кивает головой: дескать, так оно и есть.
- О чем же ты думаешь ночами? - пытаюсь я расшевелить пациента.- Расскажи, Алеша.
Алексей пожимает плечами и молчит, и лишь после того, как я третий раз повторяю свой вопрос, отвечает, отвернувшись к двери:
- А ни о чем.
- Так что же ты сидишь по ночам?
- А сам не знаю. Сидится - и все тут.
Я вижу, что от парня ничего не добьюсь, и прошу Веру рассказывать дальше.
- В последнее время, ну, недели две или три, стала я замечать, что Алеша чего-то боится. Если в дом заходит, так пока во все углы не заглянет, не успокоится. Вечером, как стемнеет, извините, в уборную из дома выйти - меня с собой зовет. Раз мы вечером из клуба шли, кино какое-то смотрели. Мама уже спала, так он заставил меня сначала в дом зайти, свет везде позажигать,- только потом сам зашел.
— А как он в клубе себя вел? Был веселым?
— А он завсегда тихий. Сидит в уголочке, смотрит, если танцы, и все. Его так и кличут на веске: «Леха тихий».
Алеша сидит безучастный, голову в плечи вдавил, в пол уставился. Вид жалкий, загнанный. А у Веры слезы текут.
- Вы у него спрашивали, чего он боится?
- Так не говорит же. Молчит, как сейчас. И все. А потом еще хуже. Однажды прибегает, весь трясется. "Слышишь?" - так тихонечко спрашивает, а сам озирается. Я испугалась. "Что?" А он говорит: "Идут. Это за мной".- "Кто?" - "Они. Сколько я раз говорил: не виноват я. Не верят". Дверь запер, на печь залез. Еле успокоился. Потом два дня не ел совсем.
- Когда это случилось?
- Да дней десять прошло уже.
- Что же ты сразу не пришла ко мне?
- Так Алеша не велел. Я все время его поехать уговаривала - и до вас, и в район. Да только после того все хорошо стало. Он и спать начал. И веселый стал. На танцы со мной сходил. Я и успокоилась. А вчера он на ферму не пошел. Опять залез на печь, ухват в руки взял, сидит, не отзывается. Уж как мы с мамой его успокаивали, уговаривали. Всю ночь просидел. И мы с ним. Свет не гасили. Сегодня еле его уговорили в больницу поехать. Я хотела к бригадиру сбегать, коня взять. Не позволил. "Только пешком",- говорит. Вот и шли...
Не нужно было быть большим специалистом, чтобы понять: перед тобой человек с больной психикой. Но сам я не в силах был чем-либо помочь парню. От меня зависело лишь обеспечить его консультацией специалиста.
Организовать такую консультацию в то время было делом нелегким: психиатры в районных центрах появились много позднее, а смотрели таких больных тогда невропатологи, которые и направляли их в областной центр, в психоневрологический диспансер. И вот здесь я допустил первую грубую ошибку: я отпустил этого парня домой. Нет, я, конечно, написал ему направление в районную поликлинику. Чувствуя внутреннее сопротивление, я с полчаса уговаривал его поехать туда, добился согласия и позволил уйти только тогда, когда Вера пообещала, что отвезет мужа в район сама.
Уже позднее, в показаниях следователю, написал, помню, такую фразу: "Так как я считал, что больной не представляет в настоящий момент социальной опасности, я не принял срочных мер по его изоляции". Когда я писал эти строки, я вовсе не кривил душой. Даже сейчас, когда я уже знаю, чем все это кончилось, я считаю, что у меня не было тогда повода применять к парню силу и срочно везти его в психбольницу. Даже если бы я так и поступил, его бы туда просто не приняли: больницы такие были переполнены, и мне уже дважды пришлось воевать, чтобы сдать больных с обострениями или алкогольными психозами. Алексей же даже не прошел первичного обследования психиатра.
Другое дело - я мог бы схитрить. Я мог бы прослушать его, простукать молоточком, напустить туману и сделать попытку положить к себе в стационар, а назавтра вызвать на себя специалиста. Но я не догадался этого сделать, сказалась неопытность, да и неизвестно еще, лег ли бы он.
Я, конечно, могу винить себя за эту ошибку, но, как оказалось, не она была главной в этом случае.
Я не зря начал рассказ о том, в каких условиях был вынужден тогда работать. Так вот, завинченный до предела суетой каждодневных дел, я допустил вторую грубую, но на сей раз непоправимую ошибку: я не посетил этого парня на дому. Это необходимо было сделать уже просто по долгу службы. На языке врачей это называется активным визитом.
Нельзя сказать, что я не помнил о нем. Я позвонил в районную поликлинику, ответили: "Такой на консультацию не являлся". Я дал задание акушерке, которая шла в Погорельцы на патронаж, зайти к больному. Та нашла дом на замке. Самому поехать туда - потерять несколько часов. А прием? А визиты?
Да, я еще забыл сказать, что мой всепогодный «ПАЗик» был тогда в капиталке. Ездил я на телеге, конюх пил беспробудно,- в общем, одно к одному. Короче, не выбрался я тогда к этому Алексею, и до сих пор не могу себе этого простить. Если бы я мог предвидеть, чем это кончится!..
Недели через три, а то и больше, когда я действительно уже перестал вспоминать об этой молодой паре из Погорельцев, на прием явился сам Алексей. Один.
То лето было знойным и пыльным. Я, помню, только что пришел пешком со срочного вызова из соседней деревни, волоча на себе четыре километра тяжеленный деревянный ящик скорой помощи. Злой, голодный, да еще очередь больных терпеливо дожидается. И ко всему пришел Алеша. Прошел мимо очереди, напрямик. Зашел в кабинет, сел на кушетку, сложил руки на коленях и, спокойно глядя мне в глаза, сказал:
- А я Веру убил.
Честно говоря, я ему тогда не поверил: психические больные склонны к фантазиям, да и самооговоры нередки.
Вытянуть из него подробности оказалось-таки весьма сложно. И все же, слово за слово, выясняется такая картина. Решили они с Верой жердей для ограды нарубить. Когда углубились в лес, Алеша ударил жену топором по голове. Увидев, как Вера упала, он бросил топор и пошел в больницу. Зачем он хотел убить жену, Алексей объяснить не мог.
- Так где же Вера? - допытываюсь.
- А там, в лесу,- беспечно так отвечает.
- Ты правду говоришь?
- Конечно,- он даже удивился, как это ему можно не верить.
Ну, тут уж пришла пора действовать.
Телефон больничный не работал, и посадив рядом с Алексеем больничных завхоза и дезинфектора, я бросился в сельсовет. Буквально через час приехала машина "скорой помощи". Рядом с фельдшером - участковый. Я написал направление, описал в нем, что знал об этом больном, и его увезли в областную психбольницу.
А еще через час меня вызвали в сельсовет к телефону: нашли Веру. Оказывается, в райотдел милиции позвонили из соседнего района и сообщили, что жительница деревни Погорельцы Вера такая-то (фамилии в памяти не осталось) доставлена в бессознательном состоянии с раной в черепе в Крыловскую участковую больницу. Туда уже выехала бригада из районной больницы и вызвана нейрохирургическая бригада из областной больницы. Значит, не соврал Алеша. В самом деле хотел убить свою Веру.
Уже позднее от Лени Емельянова я узнал подробности. Псих-то Леша псих, как говорят в народе, а в лесу он ее все же не оставил. Вот тут он соврал, а может, в сознании у него перемешалось. Вытащил он ее на дорогу, и даже не на проселочную, а на гравийную. И тащил, видно, долго. Уложил Веру на обочине, а потом уже только пошел в больницу.
Первый же самосвал подобрал Веру. Водитель так растерялся, что высыпал на дорогу полный кузов торфокрошки, а потом уже втащил Веру в кабину. Ближайшей больницей была Крыловская.
Вера выжила. Рана оказалась неглубокой. Недели через три ее выписали. Говорили, что она осталась жить у своих, в Крылове. А Алексей появился у меня месяца через два - дожди уже шли. К полной моей неожиданности.
Было время копки картофеля. В амбулатории - ни души. Я мыл руки после какой-то перевязки, стоял спиной к двери. Слышу, кто-то зашел тихонечко в кабинет и сел так же тихонечко на кушетку. Оборачиваюсь - Алексей.
Вот кого я здесь не ожидал увидеть, так это его. По всем моим расчетам, оказаться здесь он не мог никак. При всех условиях. Если бы его признали больным, он должен был остаться в больнице на принудительное лечение. Если бы его признали здоровым, он должен был оказаться в тюрьме. Но на свободе остаться он не мог никак.
- Ты откуда? Из больницы?
- Ну,- отвечает. И доволен так: - Сегодня выписали.
- Ну и что, признали тебя больным?
- Почему больным,- удивляется,- здоровым.
Я стал ощущать себя полным идиотом. Это было невероятно. Или у Алеши в мозгу опять что-нибудь сместилось, и он вновь напутал? Но он находился у меня в кабинете, и от этого-то никуда не денешься. Сидел и улыбался. Видимо, еще сам не осознавал, во что может обернуться для него диагноз "здоров".
Разговорить мне Алешу не удалось, и он, потоптавшись, ушел. И опять я не пошел за ним, хотя на сей раз никакие дела и никакая нагрузка мне не мешали. Но я с глупой робостью начал рассуждать: его смотрели опытные специалисты - не чета мне, салаге, только-только из института. Выпуская его из больницы, они знали, что делают. Что я могу изменить? Что я им скажу нового: все, что я знал, я написал в направлении в больницу и в показаниях следователю.
А я должен был вмешаться. Обязан был. Я-то знал, что он человек больной. Я должен был настаивать на своей правоте, ведь за ошибкой медицинской могла произойти ошибка юридическая. Где-то, на каком-то этапе, должен был оказаться человек, которому эту ошибку следовало предотвратить. Таким человеком обязан был стать я, но не стал.
Я понимаю, что, вероятно, более чем я, виноват кто-то из врачей областной психбольницы, отпустивший Алексея домой, а может быть, кто-то из работников милиции, который получил заключение психиатрической экспертизы и не счел нужным задерживать Алексея до суда. А, возможно, все было на деле совсем не так, как я себе представляю. Дело не в этом. Дело во мне.
Это был как раз тот случай, когда проверялась моя даже не профессиональная подготовка, а человеческая позиция, степень моей ответственности за судьбу тех двенадцати тысяч человек населения, с которыми я был один на один. Это была проверка моей пригодности для работы сельским доктором. И я этой проверки не выдержал.
Еще два года работал я в этой больничке и, полагаю, сделал многое для местного населения, но ОН и ОНА, Алеша и Вера, до конца жизни так и будут немым укором стоять перед моими глазами.
Назавтра после визита Алексея я позвонил в районную больницу. Выписку из психбольницы они еще не получили. Обещали уточнить обстоятельства в милиции. Конечно, рано или поздно истина была бы установлена, да только было уже поздно. Через два дня Алексея нашли в лесу. Сук, на который была заброшена толстая бельевая веревка, был над высоким пеньком. С этого пенька он и спрыгнул.
Что явилось пусковым механизмом трагедии, я не знаю. Уход Веры? Обострение болезни? Но трагедия случилась, и виновником ее я считаю себя. Считаю поныне. Вот так.