Партия и НКВД в 1938 г.
Вячеслав
СЕЛЕМЕНЕВ
Виктор
ШИМОЛИН (Минск)
Подлинные масштабы репрессий тридцатых-сороковых годов минувшего столетия определить довольно трудно. Миллионы человеческих жизней превратилось в лагерную пыль. Земной путь они завершили с клеймом «врагов народа», «вредителей», «террористов», японских, немецких, польских и прочих «шпионов и диверсантов».
В докладе на ХVII съезде ВКП(б) в 1934 году, как бы предваряя кровавую вакханалию беззакония, Иосиф Сталин заявил: «Бесклассовое общество, не может прийти в порядке самотека. Его надо завоевать и построить… путем усиления органов диктатуры пролетариата…, развертывания классовой борьбы..., путем уничтожения классов…, ликвидации остатков капиталистических классов, в боях с врагами как внутренними, так и внешними. Дело, кажется, ясное».
«Ясное дело» обернулось трагедией для сотен тысяч коммунистов и беспартийных. Неслучайное совпадение: маховик репрессий странным, казалось бы, необъяснимым образом начинает раскручиваться именно после названного выше партсъезда. Но в каждой случайности таится определенная закономерность. Теория обострения классовой борьбы по мере строительства социализма, выдвинутая вождем советского народа, была «вовремя» подтверждена убийством в 1934 году вождя ленинградских коммунистов Сергея Мироновича Кирова.
«Пиком» репрессий становится 1937-й год. А затем происходит неожиданное: Москва дает команду карательному механизму «притормозить». Начало это процессу положил январский пленум ЦК ВКП(б) 1938 года, на котором принимается постановление «Об ошибках партийных организаций при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократических отношениях к апелляциям исключенных из ВКП(б) и мерах по ликвидации этих недостатков».
Справедливость восторжествовала и можно вздохнуть облегченно? – таким вопросом задавались миллионы советских людей. – Партия все знает, и виновные в нарушениях социалистической законности понесут, наконец, заслуженное наказание? Кое-какие надежды оправдались. Но, как всегда, «крайними» оказались слепые исполнители приказов и директив, представители местной власти.
Свято место, как говорится, пусто не бывает: в регионах началась ротация кадров городских и районных руководителей. И на освободившиеся партийные вакансии примеривались новые «выдвиженцы». На бюрократическом «языке» тех лет этот процесс именовался «подбором и расстановкой кадров». А поскольку репрессии имели массовый характер, то кадровая чехарда охватила все республики, края и области необъятного Советского Союза.
Не явилась исключением и Белоруссия. В мае 1938 года в Минск проводить новый курс приезжает нарком внутренних дел Алексей Наседкин, сменивший главного палача белорусского народа Бориса Бермана. И теперь в застенках НКВД кости прежних палачей перемалывали новые.
1. ОСОБАЯ МИССИЯ В БЕЛОРУССИЮ
В июне секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев вызвал к себе заместителя заведующего отделом руководящих партийных органов Пантелеймона Пономаренко. На письменном столе хозяина кабинета тот замечает свой, только что вышедший из печати учебник «Электровоз», написанный в соавторстве с В. А. Раковым. Оценив обстановку, он догадывается, что приглашение имеет определенную подоплеку, совершенно не предполагая итога предстоящей беседы.
Пономаренко слушал хозяина кабинета с настороженной внимательностью, ожидая логического завершения встречи, как тот вдруг неожиданно произнес: «Собирайтесь, поедете со мной в Белоруссию. Отъезд вечерним поездом 17 июня».
Пантелеймона Кондратьевича подобное предложение мало удивило. Поездки в области и республики работников ЦК вместе с руководителями были обычным делом.
Ранним утром 18 июня 1938 года у перрона Минского железнодорожного вокзала остановился московский поезд. По крутым ступеням спецвагона, придерживаясь за сверкающий поручень, на белорусскую землю спустились секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Андреев и сопровождающий тридцатишестилетний П.К. Пономаренко.
В тот момент он и представить себе не мог, как круто изменится его жизненный путь в этот день, а Белоруссия станет домом на долгие годы.
«Нас встретил первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии А. А. Волков, - вспоминал впоследствии П.К. Пономаренко. - Оказалось, съезд уже закончил работу. Новый состав ЦК и ревизионная комиссия избраны, но объявление результатов голосования отложено до вечернего заседания. Вечером на этом заседании с короткой речью выступил А. А. Андреев».
Московский гость, в частности, заявил: «Центральный Комитет ВКП(б) считает, что Волков не справляется со своими обязанностями. Товарищ Волков человек честный, ему не предъявляется никаких обвинений, но ЦК считает необходимым его заменить. ЦК ВКП(б) рекомендует вам ввести в состав ЦК Компартии Белоруссии товарища Пономаренко П. К., молодого работника, хорошо зарекомендовавшего себя на работе в отделе руководящих органов ЦК ВКП(б). Если есть к нему вопросы, он на них ответит» [1].
Пономаренко попросили рассказать автобиографию. В своем выступлении он отметил основные вехи трудовой деятельности. Ничего необычного. В 1914 г. двенадцатилетний Пантелеймон – ученик шапочной мастерской, через два года – кузнец кузнечной мастерской некоего Бубликова в Екатеринодаре Кубанской области. С 1918 по 1919 гг. – красноармеец 1-го Интернационального полка Северо-Западного фронта, а с 1932 по 1934 год – командир батальона 12-го строительного железнодорожного полка Белорусского военного округа.
Таким образом, белорусские товарищи могли убедиться, что выдвиженец имел некогда отношение к их республике, да и происхождение свое, пролетарское.
Пономаренко, между тем, продолжал перечислять основные, наиболее значимые этапы жизненного пути. Наступившая после окончания гражданской войны мирная жизнь нашего героя началась учебой на рабфаке имени Ильича в Краснодаре, продолжилась в Московском институте инженеров транспорта, службой в должности заведующего агитпропом райкома ВКП(б) станции Кореновская Кубанского округа. С 1937 по 1938 г. – Пономаренко заведует спецлабораторией Всесоюзного научно-исследовательского электротехнического института имени В. И. Ленина в Москве, совмещая эту должность с должностью секретаря парткома.
А далее – неожиданный взлет.
«Работая в конструкторском бюро (скорострельное оружие) и исполняя обязанности секретаря партийной организации, попал в поле зрения и был приглашен на работу в аппарат МГК (Московский городской комитет партии), отказался, но вскоре был вызван в ЦК и утвержден инструктором (инспектором)».
С этой отправной точки в марте 1937 года и начинается восхождение к вершине партийной иерархии научного сотрудника.
Уже в марте 1938 г. Пономаренко утверждается заместителем заведующего отделом руководящих партийных органов - ОРПО ЦК ВКП(б). Как бы «подпирая» небезызвестного товарища Маленкова.
В новой ипостаси он и прибывает в Минск, становится участником очередного съезда коммунистов Белоруссии. Открытым голосованием белорусские коммунисты Пономаренко вводят в состав ЦК КП(б)Б.
На следующий день, 19 июня, на организационном пленуме ЦК избирается бюро ЦК в составе А. А. Ананьева, Ф. И. Голикова, А. А. Наседкина, А. Ф. Ковалева, М. П. Ковалева, А. М. Левицкого, Н. Я. Наталевича, П. К. Пономаренко и М. Я. Репинского. Первым секретарем ЦК КП(б)Белоруссии становится Пономаренко.
2. «ПРОБА ПЕРА»
Спустя некоторое время, ознакомившись с жизнью республики, Пономаренко берется за «обновление» партийного аппарата. И все же не беремся судить о закономерности решения Пантелеймона Кондратьевича «перетряхнуть кадры». Так же как не можем категорично ответить на вопрос: «Сам ли он решился на подобный шаг, или послушался доброго совета, а, может, получил прямое указание сверху?» Вероятнее последнее предположение, так как реализацию задуманного секретарь Компартии Белоруссии начал решительно, явно опираясь на твердую поддержку Кремля.
Первым делом новый хозяин кабинета в здании ЦК Компартии Белоруссии в избавляется от «скомпрометировавшего» себя второго секретаря ЦК КП(б)Б Алексея Левицкого. Особой оригинальностью в выборе компромата он не отличается, а идет проторенной дорожкой. Приближенные, по соответствующему указанию партийного руководителя, начинают исследовать досье Левицкого.
Второй человек в партийной номенклатуре Белоруссии оказался во многих отношениях на этом посту случайным человеком. Появился он в Минске в августе 1937 года, и вскоре был избран вторым секретарем ЦК. Прежде, чем подняться столь высоко по партийной лестнице, работал в Москве начальником областного земельного управления. Как оказалось, путь «наверх» Левицкому обеспечили не организаторские способности и прежние заслуги, а личная поддержка заведующего сельхозотделом ЦК ВКП(б)Б Яковлева. Но в этом ничего «крамольного» не было.
Так чем все же «проштрафился» Левицкий в глазах нового шефа? Может быть, Пономаренко предъявил Левицкому обвинение в перегибах, допущенных при «чистке» партийной организации Белоруссии от «врагов народа»? Ведь первому лицу Компартии Белоруссии становятся известны методы его работы. Вот один из наиболее характерных. Однажды Левицкий вместе с наркомом внутренних дел Борисом Берманом выехал в Бобруйск на собрание партийного актива, и в первую же ночь после окончания заседания они добиваются ареста 17 местных руководящих работников, в том числе прокурора, председателя райисполкома.
Впоследствии большинство из этих несчастных было реабилитировано. Правда, посмертно.
У Пономаренко нет и тени сомнения относительно необходимости и правомерности отрешения от должности Левицкого. Это, считает он, закономерное следствие допущенных тем серьезных прегрешений. Но, что удивительно, не в репрессиях обвиняет коллегу партийный лидер, а в скрытом от партии дворянском происхождении, участии в деятельности «национал-фашистской организации» под руководством Шаранговича и Волковича. Подобные «ошибки» по тем временам являлись достаточно веским обвинением и открывали прямую дорогу на эшафот.
Принадлежность Левицкого к «банде» заговорщиков подтверждалась показаниями арестованных к тому времени бывшего третьего секретаря ЦК КП(б)Б Потапейко, секретаря парткома Академии наук БССР Иванищенко и белорусского писателя Александровича.
О том, как добывались признательные показания, хорошо известно. Поэтому правдивость свидетельств, полученных под пыткой, вызывает большие сомнения. Только не у Пономаренко.
Суть «преступления» Левицкого он излагает в письме от 17 июля 1938 года секретарю ЦК ВКП(б)Б А. А. Андрееву, которое заканчивает деловым предложением: «На основании изложенного, считаю необходимым арест Левицкого и доставку после необходимой обработки его в Москве в распоряжение НКВД БССР» [2].
Отметим характерную деталь: Пономаренко манипулирует теми же методами и приемами для дискредитации и устранения неугодных, что и его предшественники, а не реальными фактами.
3. РАССТРЕЛЬНЫЕ СПИСКИ
Укрепив собственные позиции, «разобравшись» с ближайшим окружением, Пономаренко начинает преследование наиболее распоясавшихся работников белорусского НКВД.
Двигали ли его поступками принципы гуманизма или он просто добросовестно выполнял указания московского руководства? Быть может, восстановить попранную социалистическую законность повелевал служебный долг?
Ответить на эти вопросы непросто. Можно лишь догадываться, что материалов для размышлений на этот счет у Пономаренко оказалось с избытком. Для начала он требует от наркома внутренних дел БССР Алексея Наседкина представить справку об эффективности работы органов «по изобличению вражеского элемента».
Вскоре запрашиваемый документ ложится на его стол. Озаглавлен он весьма буднично: «Статистические данные репрессированных шпионов, диверсантов и повстанцев польской, латвийской и немецкой разведок с 1 июня по 1 сентября 1938 года» [3].
Вдумаемся в одни лишь цифры, придающие документу взрывную разоблачительную силу: за три месяца из белорусского общества «изъято» 6530 «врагов народа»! Факт - документальный, скрепленный подписями…
Расклад, предложенный составителями документа, поражает своей наукообразностью. Авторы делят репрессированных по нескольким категориям. Так, например, среди обреченных, по «национальному признаку» оказалось: поляков - 2663, белорусов – 2717, украинцев - 68, русских – 61, евреев – 375, немцев – 152, латышей – 400, литовцев - 56, эстонцев – 12, прочих – 26.
А вот те же враги народа, но уже в «разрезе» социального статуса: кулаков – 1844, колхозников – 1762, единоличников – 640, служащих – 1268, инженеров и научных работников – 16, рабочих – 424, рабочих совхозов, МТС и МТМ – 50, техников и мастеров – 20, кустарей – 227, служителей культа – 7, домохозяек – 48, без определенных занятий -192, домработницы – 32».
Те же действующие лица кровавого спектакля высвечивались под углом «политического» ракурса: перебежчиков – 610, дезертиров польской армии – 84, политэмигрантов – 20, служивших в поль(ской) армии – 120, бывших царских офицеров – 163, бывших балаховцев – 120, бывших бандитов - 509, добровольцев белых армий – 118, бывших контрабандистов – 579, бывших торговцев – 101, членов «католического костельного актива» - 778».
Всегда ли удавалось доказать преступную деятельность большинства из них?
Не сомневайтесь: документы подтверждают, всегда.
Но многого ли стоили признания несчастных, вырванные под пыткой?
В июле 1939 года в письме руководителю ОРПО ЦК ВКП(б) Георгию Маленкову Пономаренко возвращался к событиям годичной давности:
«Особенно массовый характер имело создание провокационных дел против советских и партийных руководителей в конце 1937 года и начале 1938 года. Были исключены из партии и по провокационным материалам арестованы руководители парторганизаций Белыничского, Руденского, Сенненского, Березинского, Червеньского, Сиротинского, Кормянского и ряда других районов…
В течение второй половины 1937 года и начала 1938 года по прямому заданию руководства ЦК КП(б)Б по Белоруссии широко развернулись так называемые показательные процессы над районными руководителями… Арестовывались агрономы, директора МТС, заведующие РайЗО, райуполнаркомзаги, научные работники. Всякая ошибка или неудача в практической работе влекла за собой обвинение во вредительстве, шпионаже, диверсии и вызывала репрессии» [4].
В архиве удалось обнаружить документы, проливающие свет на отношение Пономаренко к людям творческим. Их положение в обществе и перспективы вызывали у него тревогу: «Кадры писателей, художников, скульпторов, артистов испытывали на себе дикое хулиганское отношение. В середине 1938 года они были в состоянии творческой пассивности, моральной подавленности, - сообщал он в этом же послании Маленкову. - Писатели и наиболее видные артисты дошли до того, что буквально гадали – кто из них будет следующим арестован».
Справедливости ради отметим, что к «состоянию творческой пассивности, моральной подавленности», приложил руку и сам товарищ Пономаренко. Об этом весьма красноречиво свидетельствует и ставшее достоянием гласности его письмо Сталину «О белорусском языке, литературе и писателях», датированное 21 ноября 1938 года [5]. Это послание, по сути, все тот же расстрельный список, в который попали классики белорусской литературы Янка Купала, Якуб Колас, Бровка, Глебка, Бядуля.
Какое же обвинение предъявлялось мастерам слова? По мнению Пономаренко, «идеологическая подготовка» отторжения Белоруссии от СССР: «По количеству и качеству изобличающего материала, а также по известным нам фактам их работы, они, безусловно, - отмечает Пономаренко,- подлежат аресту и суду, как враги народа. В частности, Наркомвнудел Белоруссии запросил из центра санкцию на арест Купалы и Коласа уже давно, но санкция пока не дана… Их нужно или арестовать, или, учитывая обстановку, принять, поговорить открыто, показать, что нам известны все их «ошибки», если это допустимо так назвать, сказать, что они могут искупить свою вину перед Советской властью… При разговоре, конечно, не смягчать действительной оценки их роли, но делать это с соответствующим такому щепетильному разговору тактом» [6].
Справедливости ради следует уточнить, что в обращении к вождю Пономаренко не дает однозначного совета, а как бы подталкивает Иосифа Виссарионовича к мысли о возможном альтернативном решении «проблемы» не репрессивным методом, не кнутом, а пряником. Мы даже готовы допустить, что именно эта часть письма и сыграла определенную роль в сохранении жизни вышеназванным белорусским писателям и поэтам, и даже объясняет парадоксальный поступок Иосифа Виссарионовича, наградившего опальных мастеров слова высокими правительственными наградами.
4. ПРОИЗВОЛ ПО РАЗНАРЯДКЕ
Пономаренко, между тем, продолжал осваивать порученный ему партией «участок». К удивлению ближайшего окружения, Пантелеймон Кондратьевич занимался порой не царской работой: посещал тюрьму НКВД, разбирал почту – поступающие «от простого люда», от чекистов, репрессированных членов партии, письма, жалобы, анонимки. В ряде случаев, подчеркнем, добивался освобождения осужденных.
В беседе с К.Т.Мазуровым 8 августа 1983 г. он рассказал о посещении минской тюрьмы, несмотря на сопротивление наркома внутренних дел БССР Наседкина
В одной из камер Пономаренко обратил внимание на старика-крестьянина из Плещенницкого района Минской области. Нахохлившийся как голубь, обвиненный во всех смертных грехах, тот односложно отвечал на вопросы высокого гостя.
Как выяснилось, селение, в котором проживал крестьянин, оказалось разделенным в начале двадцатых годов на две части – советскую и польскую. Естественно, односельчане-родственники навещали друг друга по-свойски.
- Кто ж к тебе приходил, дед? – стал допытываться гость.
- Многие, - ответил заключенный.
- И Пилсудский, приходил? - поинтересовался вдруг Пономаренко.
- И Пилсудский, - подтвердил крестьянин.
- А Рыдз-Смигла? – называет Пономаренко фамилию широко известного в те времена польского маршала.
- И этот тоже, - соглашается горемыка.
Помощник Пономаренко нередко клал на письменный стол хозяина кабинета и донесения чекистов из районных глубинок.
В одном из них, начальник Полоцкого городского отдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Добросердов, изложил среди других примеров творимого беззакония историю ареста Феклы Лапицкой: «Основанием к аресту, уточнял чекист, послужили показания ее мужа, осужденного в 1937 году».
В показаниях репрессированного супруга суть дела изложена так: «Завербован я в число агентов польской разведки моей женой Лапицкой Феклой во время обеда, жена отобрала у меня подписку о моем желании работать в пользу польской разведки» [7].
Лапицкая – полуграмотный человек, и вдруг требует у мужа письменного признания в сотрудничестве с польской разведкой, и на этой справке с проставленной датой «22/7-38» лично Наседкиным санкционирован арест. «Лапицкая мною из-под стражи освобождена, сообщает чекист Добросердов адресату. - Об этом я рассказал на опер. совещании НКВД БССР в своем выступлении по проработке письма СНК ССР и ЦК ВКП(б) от 17.10.1938 г. В своем заключительном слове т. Наседкин оценил эту часть моего выступления как необоснованное и голословное, упрекнув, что выступать на столь авторитетном совещании надо обоснованно, а не говорить всякую чепуху».
Тот же Добросердов информировал Пономаренко и о других «казусах»:
«Как стоял вопрос об арестах? Каждого (надо полагать, следователя. – прим. авторов) спрашивали: сколько у вас живет поляков и латышей? Сколько из них вы думаете арестовать?»
Тот же автор обращал внимание адресата, что подобная практика проводилась повсеместно. В частности, приезд шефа НКВД Белоруссии Наседкина в Полоцк сопровождался массовым представлением райотделами этого ведомства справок на арест.
Высокий гость лично их и подписывал.
Обратим внимание, как слово «справка» подменила собой такое понятие как прокурорский «ордер на арест»:
«1. Со стороны НКВД БССР были даны указания дать максимальное количество справок на арест. 2. Разоблачать в день на одного следователя 1 – 1,5 человека арестованных. 3. Создать режим для арестованных такой, чтобы этот режим заставлял арестованных рассказывать о своих преступлениях».
Аресты проводились по спущенной сверху разнарядке, устанавливались ежесуточные нормы на число лиц, подлежащих аресту.
5. «ПАРТИЯ ДОЛЖНА ЗНАТЬ ВСЕ»
А теперь приоткроем завесу тайны над процедурой ведения дознания, методами, с помощью которых следователям удавалось добиваться стопроцентной раскрываемости политических «преступлений».
«На сегодняшний день в нашей республике, - вещал 28 ноября 1938 года на одном из оперативных внутриведомственных совещаний ближайший подручный Наседкина Стояновский, - …мы имеем 2800 арестованных, с которыми надо расхлебываться. Из этих 2800 человек есть 1200 арестованных, которые сидят от 9 месяцев до 2 лет. Этот груз – 1200 человек, будет представлять исключительную трудность по целому ряду моментов. Потому что документировать дела на лиц, которые арестованы 2 года тому назад, которые обвиняются во вредительстве, шпионаже и терроре, конечно, сейчас будет труднее.
Вторая трудность – это следующее: мы оформим этих 1200 человек, а они все 1200 битые, да битые до потери сознания, с отливкой водой, да в «парилку». Это даст большую трещину в авторитете наших органов. Ибо ни один арестованный, ни один обвиняемый, который прошел эту школу наших оперативных групп, в свое время молчавший об этом, теперь молчать не будет» [8].
На приказ из Москвы остановить казни до прокурорской проверки следственных действий доблестные дознаватели отреагировали иезуитски: в спешном порядке казнили заключенных, «битых до потери сознания», оформляя исполнение приговора «задним числом».
О таких «промахах» информировал Пантелеймона Пономаренко уже новый шеф НКВД Белоруссии Лаврентий Цанава, сменивший на этом ответственном и опасном поприще Алексея Наседкина.
В справке, датируемой январем 1939 года отмечается: «1. Начальник Витебского Областного Управления НКВД, Капитан Гос. Безопасности Ряднов 2 декабря 1938 года привел в исполнение приговора тройки к ВМН на 25 человек, причем акты о приведении приговоров в исполнение оформил задним числом, то есть 22 ноября 1938 г., чем Ряднов совершил подлог» [9].
Факт вопиющего беззакония! Но таких «фактов» оказывалось немало. И потому они - система!
Аналогичным образом избавлялись от ненужных свидетелей сотрудники НКВД и в других областях республики.
В архивной справке о приговорах, приведенных в исполнение над осужденными тройкой по 1-й категории (т.е. к расстрелу. – Прим. авторов) после 29 ноября 1938 года, сообщается, что подобный произвол осуществили в УНКВД Витебска над 41 заключенным, в УНКВД Мозыря – над пятью, в УНКВД Могилева – над четырьмя.
Счастливчикам, избегнувшим Куропат, иногда удавалось нарушать смертельное табу – обещание, данное палачам: держать язык за зубами. Но, такова природа человека, чудом спасшиеся от пули в висок, петли, смертельного удара кулаком, истово верили: «великий Сталин» и партия не знали о творимом чудовищном произволе.
Как глубоко они ошибались! Применение физических методов воздействия в следственной практике органов НКВД санкционировал «вождь всех времен и народов».
Парадокс? Отнюдь, вот тому документальное свидетельство.
В шифротелеграмме, направленной Иосифом Виссарионовичем 10 января 1939 года секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах.
Спрашивается, почему социалистическая разведка должны быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный путь».
В Национальном архиве Республики Беларусь хранится потрясающей силы документ-обличение сталинского террора [10]. Его автор при освобождении из Минской подследственной тюрьмы НКВД оставил подписку «о неразглашении».
Вот ее текст:
«Я, Стернин Н.К., обязуюсь никому и нигде не говорить о том, что мне стало известно за время с 11 июня 1938 года по 11 июля 1939 года о работе органов НКВД. Мне известно, что за нарушение этого я буду отвечать по всем строгостям революционных законов, как за разглашение государственных тайн».
Но мужественный, глубоко идейный человек, как бы сейчас о нем сказали, настоящий коммунист, выдержавший нечеловеческие пытки и муки на протяжении двенадцати месяцев, палачей победил.
Да, он не сдержал данного им слова о неразглашении «тайны». Но мы-то понимаем, что ложь понадобилась во спасение. И на более чем пятидесяти страницах рукописи(!) Стернин изложил свою тюремную одиссею, а затем и отправил ее Пономаренко.
Озаглавлен крик его души так: «Партия должна знать все».
«Спасибо партии! Спасибо нашему Сталину! – восклицает Стернин в первых строках послания. - Я – член партии с сентября 1917 года. Я отдал партии с 17-ти лет всю свою жизнь. Ни на одном этапе я никогда не колебался, не изменял партии, Ленину, Сталину... На всех этапах я непримиримо боролся против всех врагов…
11 июня 1938 года я был арестован НКВД БССР в результате клеветы врагов и подлых махинаций отдельных провокаторов и карьеристов, пролезших в органы НКВД…
Я выдержал невероятные по своей жестокости, продолжительности и изощренности избиения и пытки, издевательства, угрозы, карцер, 13 месяцев тяжелого режима потому, что у меня была непоколебимая вера в партию Ленина-Сталина, в ленинско-сталинское руководство партии, в нашего Сталина…
Мне пришлось стоять на 45 «допросах» с 7 июля по 13 августа включительно ежедневно, днем с 11 часов до 6 часов вечера и ночью с 9 часов вечера до 6 часов утра, кроме пяти суток карцера и выходных дней. Меня подвергали все это время избиениям, пыткам и невероятным издевательствам с целью или добиться от меня ложных «показаний» по определенной Ермолаевым, Кунцевичем, Быховским и Вольфтрубом (фамилии следователей. – Прим. авторов) программе, или добиться моего физического уничтожения и отправки в сумасшедший дом.
Когда я заявлял, что у меня двухсторонняя грыжа, которая может дать ущемление и смерть, следователь Морев, когда заставлял делать приседания или бил сапогом в живот или пах, обычно отвечал: «Чем скорее у тебя кишки из живота полезут, тем лучше. Меньше хлопот с тобой будет». Обливая меня водой и ставя специально на сквозняк, следователь Морев после нескольких раз такого приема говорил: «Какой ты живучий!»
Вот бывший подследственный Стернин описывает «секретный» пыточный метод – «мозги в потолок»:
«Этот прием заключается в том, что на шею набрасывается ремень и сильным ударом производится сотрясение мозга и мозжечка. После первого удара наступает сильнейшая головная боль, вся голова буквально горит. После второго-третьего удара падаешь на пол в почти бессознательном состоянии.
Поднимал меня с пола Морев обычно ударами сапог в живот и ребра и обливанием водой».
Морев оказался большим выдумщиком по части пыток, отмечает Стернин: «При помощи неизвестного мне следователя (блондин, волосы зачесаны набок, с лысиной) Морев применял следующие приемы: бросал меня на пол, загибал ноги к голове и так держал, а в это время следователь бил меня кожаным портфелем с металлическими застежками и ремнем с пряжкой. Потом Морев и этот следователь брали меня за ногу, поднимали с пола вниз головой и били головой об пол».
6. СУДЬБЫ ПАЛАЧЕЙ
Отвлечемся на короткое время от канвы нашего исследования. В 1960 году показания Стернина попали в руки тогдашнего секретаря ЦК КПБ К.Т. Мазурова. По прочтении рукописи, Кирилл Трофимович поинтересовался у соответствующих начальников: а как сложилась дальнейшая судьба поименованных Стерниным палачей?
Выполняя поручение партийного руководителя, председатель Комитета государственной безопасности при Совете Министров Белорусской ССР Петров составил справку. В предисловии к ней он уведомлял, что «бывшие сотрудники НКВД БССР, упомянутые в прилагаемом при этом письме Стернина Н.К. от 29 июля 1939 года, в органах КГБ при СМ Белорусской ССР в настоящее время не работают. Все, проходящие по письму лица, значатся наказанными или уволенными».
Значит, восторжествовала справедливость? Да, восторжествовала, но весьма своеобразно.
«Ермолаев Василий Андреевич, - сообщалось в записке, предназначенной для шефа ГКБ Петрова, - осужден Военным трибуналом войск НКВД СССР Белорусского округа в 1939 году за нарушение социалистической законности по ст. 180 пункт «б» УК БССР к высшей мере наказания – расстрелу».
Что ж, по заслугам – и честь? Нет, оказывается. Читая далее, замираем: «Определением Военной Коллегии от 5 сентября 1939 года расстрел заменен 10 годами ИТЛ.
Морев Иван Михайлович, осужден Военным трибуналом войск НКВД Белорусского округа в 1939 году за нарушение социалистической законности по ст. 180 п. «а» УК БССР на 6 лет ИТЛ.
Вольфтруб Мейер Абрамович уволен из органов НКВД БССР в феврале 1939 года. В период Отечественной войны работал в особых отделах НКВД Советской Армии и в НКВД БССР. Уволен в ноябре 1946 года по состоянию здоровья, проживает в Минске».
Аналогичные наказания понесли и другие следователи. А вот как «отважно» воевал с немецкими захватчиками в годы Великой Отечественной войны еще один изувер по фамилии Василий Калямин.
О нем в справке Петрова читаем: «Уволен в мае 1942 года за то, что будучи заместителем начальника особого отдела 3 армии, попал в окружение немецких войск, во время перестрелки оставил подчиненных, переоделся в гражданскую одежду, зарыл личные документы и партийный билет, бросил оружие и вышел из окружения один. В настоящее время состоит на воинском учете в Ленинградском военкомате города Ленинграда».
Очень легко отделался. Других за такой «букет» преступлений в годы войны его же коллеги-особисты ставили к стенке.
Но вернемся в Минск 1938 года.
Инспирированный Москвой «откат» репрессий, усиление прокурорского надзора за следствием, серьезно напугали дознавателей из НКВД. И они решают искать защиты у Пономаренко.
В этих посланиях нет покаяния, чувствуется лишь страх за свою шкуру, за возможное возмездие.
Возьмем лишь одно признание из той обильной ежедневной почты.
«Обвиняемых пачками освобождают из-под ареста, – сообщал один из таких следователей-мучителей. - Особенно в Гомеле. Не потому, что они все не виноваты, а потому, что их били – «парили», и они могут об этом заявить на суде, поэтому и освобождают… Создана такая обстановка, что каждый чекист опасается, как бы чего с ним не произошло» [11].
7. ПОНОМАРЕНКО ПРОТИВ НАСЕДКИНА
После устранения второго секретаря ЦК КП(б)Б Левицкого, наиболее одиозная фигура в окружении Пономаренко – шеф НКВД Алексей Наседкин, фамилия которого часто всплывала в письмах чекистов, бывших заключенных, анонимках, материалах прокурорских проверок, поступающих в ЦК. Компромат оставлять без внимания Пономаренко, конечно, не мог.
14 ноября 1938 года из Москвы на места было направлено секретное циркулярное письмо, подписанное Сталиным.
В нем сообщалось, что ЦК ВКП(б) принял постановление, согласно которому все ответственные работники НКВД «от высших должностей до начальников отделений» подлежат учету, проверке и утверждению в партийных органах».
Сие, надо полагать, означало усиление партийного контроля над «органами». Далее категорически предписывалось:
«Всю работу по учету, проверке и утверждению работников Наркомвнудела необходимо закончить не позднее 1 января 1939 года и прислать в ЦК ВКП(б) полный отчет о проделанной работе» [12].
Вскоре вслед за названным письмом присылается постановление Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б), датируемое 17 ноября 1938 года, под грифом «Совершенно секретно» - «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», скрепленное подписями Иосифа Сталина и Вячеслава Молотова.
После традиционного описания достигнутых чекистами успехов
на незримом фронте в борьбе с врагами народа и шпионами всех мастей и национальностей, содержатся серьезные упреки в адрес НКВД: «Отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительной работы», «вошли во вкус упрощенного порядка производства дел».
Крупнейшим недостатком документ называет «укоренившийся порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания документальными данными (показания свидетелей, акты экспертизы, вещественные доказательства и проч.)» [13].
Со времени убийства Сергея Мироновича Кирова в Ленинграде от следователей требовалось лишь формальное «изъятие» человека из жизни, а при назначении наказания в расчет бралось только признание арестованным личной вины. Срок следствия устанавливался десятидневный. Обвинительное заключение предъявлялось подследственным лишь за сутки до рассмотрения на суде. Участие в судебном процессе обвинения и защиты не допускалось. Не разрешалось кассационное обжалование приговора и ходатайство осужденных о помиловании. Приговор должен был приводиться в исполнение сразу после его вынесения.
Директива из Москвы пришлась в Минске весьма кстати.
Обратим внимание, как оперативно реагирует на спущенные сверху приказы П.К. Пономаренко. Уже 25 ноября он рапортует заведующему ОРПО Маленкову «О недостатках и извращениях в работе НКВД Белоруссии, вскрытых в связи с проверкой работников» [14]. О чем же идет речь в докладной записке?
«В практике работы органов НКВД Белоруссии, отмечает автор, производились аресты не только без санкции прокуроров, но даже и в таких случаях, когда прокуроры отказывали в санкции на арест. Во многих случаях, арестованные, при наличии отказа прокурора в даче санкций, освобождены ввиду недоказанности и вздорности предъявленных обвинений».
Далее приводятся наиболее характерные примеры выбивания показаний.
«В моем распоряжении, - пишет автор Маленкову, - имеются данные о том, что в Гомельском облотделе следователи Толпинский, Дроздов, Алексеев, Винокуров систематически избивают арестованных и производят подлоги. Сам начальник областного управления – Шлифенсон, будучи еще на работе в Могилеве, сфабриковал ряд провокационных дел. Шлифенсон не заслуживает доверия и по его делам мною предложено начать следствие».
Пономаренко доносит в Москву о том, что, порой, для ареста и осуждения оказывалось достаточно лишь признания арестованного. (А как же быть с «классическим» откровением Генпрокурора СССР Андрея Вышинского о том, что признание обвиняемого – есть «царица доказательств»? – Прим. авторов). Отсюда - повсеместная практика «выбивания» признаний у невиновных «конвейерным методом», «парилкой», многочасовым стоянием при допросе и тому подобными издевательствами.
В перечне фамилий незаконно репрессированных значится Темкин, которого постигла судьба многих тысяч современников. На политработе в Красной Армии тот находился с 1932 по 1937 год, а затем - выдвинут на пост заместителя предсовнаркома БССР. Арестован особым отделом НКВД БССР 22 апреля 1938 года как участник «антисоветского военно-фашистского заговора».
Такова, как говорится, преамбула.
По указанию заведующего ОРПО ЦК ВКПБ(б) Маленкова, Пономаренко провел расследование обоснованности ареста Темкина, инициировал его повторный допрос по предъявленным обвинениям.
О ходе дознания Пономаренко впоследствии сообщил: «Вместо настоящего следствия Темкин беспрерывно избивался, хуже того, к нему были применены утонченные способы физических издевательств. Несмотря на это, Темкин не сознался» [15]. Расследование показало, что Темкин «является жертвой своих резких, действительно имевших место выступлений против Бермана, Волкова, Ананьева. Остальное уже нетрудно было организовать».
В конце своего послания автор высказывает откровенное недовольство Наседкиным: «Должен сказать, что Наркомвнудел Наседкин, находится в плену у мысли, что он уже все очистил, как только приехал, что теперь работают иными методами, что извращения ликвидированы и т.д. Это, безусловно, неправильно».
По инициативе Пономаренко, подкрепленной названными выше ноябрьскими директивами Сталина, совместным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР, на закрытом заседании бюро ЦК КП(б)Б 1 декабря 1938 года заслушивается отчет Наседкина «о проделанной работе».
Несмотря на все старания авторов, протокола этого заседания бюро обнаружить не удалось. Единственным подтверждением его проведения, а также нелегкого морального и психологического состояния самого товарища наркома внутренних дел во время заседания, может служить написанная им собственноручно записка.
Ее содержание лишь подтверждает шкурное желание автора спастись во что бы то ни стало:
«В связи с моим сообщением сегодня на закрытом бюро ЦК КПБ(б) о фактах грубых извращений в следственной работе и нарушении революционной законности, имевших место в широкой степени в 1937 году в Белоруссии, и частично в 1938 году, я прошу включить в решение бюро следующий пункт, вытекающий из моего сообщения:
«... Принять к сведению сообщение т. Наседкина о том, что им в течение сентября-октября и ноября месяца 1938 года за допущенные извращения в оперативно-следственной работе арестованы и отданы под суд (далее следуют фамилии тринадцати работников НКВД. – Прим. авторов), отстранены и сняты с должности начальников горотделов на низовую работу с вынесением им административных взысканий, арест от 10 до 20 суток (называются еще несколько фамилий). Этот пункт я прошу внести так как все эти меры мною были приняты в сентябре, октябре и ноябре месяцах, еще задолго до письма ЦК ВКПБ(б) и СНК СССР. Об этих фактах я уже докладывал на бюро ЦК, так говорил Вам лично и показывал документы, писал в то же время в Москву в адрес Наркома внутренних дел» [16].
8. МЕЖДУ «МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ»
Новый нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия, сменивший в кожаном кресле на Лубянке Николая Ежова, срочно вызвал в Москву белорусского коллегу Наседкина. 5 декабря у них состоялся нелицеприятный разговор о поступившем на белорусского визави компромате.
После возвращения в Минск, Наседкин пытается реабилитировать себя. Времени у него хватает только на то, чтобы подготовить и отправить Берии – 9 декабря и Пономаренко – 13 декабря, оправдательные письма. Одно объемом в 14 страниц, а другое – в 20 [17].
В первом из них начертано: «По поводу ряда фактов нарушения революционной законности НКВД БССР, изложенных в письме, которое Вы зачитывали мне, когда я был у Вас на приеме 5 декабря с.г. – докладываю…».
А далее следуют весьма сбивчивые объяснения автора письма об арестах без санкции прокурора с соответствующими примерами, об аппарате НКВД, об информировании партийных органов и, самое важное, о не сложившихся взаимоотношениях с Пономаренко:
«После моего приезда в Минск, я, пишет Наседкин, виделся с тов. Пономаренко и рассказал о Вашем со мной разговоре по поводу письма. Тов. Пономаренко сообщил мне, что все эти факты ему известны из писем прокуроров на имя якобы тов. Вышинского. Я тут же спросил – почему он, зная об этих фактах, не потребовал от меня объяснений, на что т. Пономаренко ответил общими фразами…
По вопросу расследования фактов нарушения революционной законности со стороны аппарата НКВД БССР, тов. Пономаренко первоначально занял позицию отстранения всех работников, которые принимали участие в избиениях арестованных, но потом, когда я ему объяснил, что если пойти по этому пути, то надо 80 процентов всего аппарата НКВД БССР снять с работы и отдать под суд; что здесь может речь идти о тех лицах, которые совершали подлоги, фабриковали протоколы, делали из невинных людей по указанию Бермана шпионов и т. д., он с этим согласился и то только теперь, когда я ему передал Ваш разговор об этом».
Оставим эти сбивчивые и торопливые объяснения без комментария. Они и сами по себе достаточно красноречивы. Последние строки письма, по мнению автора, должны были убедить Берию в искренности их автора и его личной преданности начальству:
«Вот эти моменты, возможно, и послужили материалами к письму, автор которого мне неизвестен, но о котором я, безусловно, догадываюсь. Все, что мною здесь изложено – изложено объективно. Ваши указания я крепко запомнил и провожу в жизнь».
Несколько иной стиль обращения Наседкина к Пономаренко. Уже в первой строке своего послания он напоминает, что занимает свою высокую и ответственную должность очень короткое время: «Как Вам известно, я в НКВД БССР прибыл 26-го мая 1938 года и дела принял от бывш. Наркома Бермана 10-го июня с.г. На ознакомление и освоение с положением дел в наркомате мне потребовалось примерно около 3-х месяцев…»
Далее Наседкин отмечает собственную роль в восстановлении «революционной законности»: «В конце августа 1938 года я после общего ознакомления с работой НКВД БССР, послал в районы и горотделы ряд ответственных работников для проверки как ведется следствие, так как к этому времени у меня собралось достаточное количество сигналов из тюрем и частично из тех разговоров и восхваления Бермана, что в следственной работе имели место большие извращения.
Особенно это мне показало рассмотрение дел выездной военной коллегией, которая осудила 200 с лишком человек, из коих подавляющее большинство отказалось от показаний, заявив, что они давали ложные показания, не вынеся избиений со стороны следователей».
Оправдания не помогли наркому внутренних дел БССР. Развязку ускорило «дело Ципорина», затеянное шефом НКВД Наседкиным с целью компрометации Пантелеймона Пономаренко.
9. «ГОРА ЗАЛИТЫХ КРОВЬЮ ТРУПОВ ДО НЕБЕС»
Жил-был на свете человек по фамилии Ципорин. Но в конце двадцатых годов Иосиф Моисеевич имел неосторожность высказать симпатии к Троцкому, в то время уже лишенному высоких должностей и титула одного из партийных вождей. Ну а так как к 1927 году Лев Давидович стал личным врагом товарища Сталина, то и все его приспешники и апологеты автоматически попадали в черный список чекистов. С троцкистами явными и тайными, а также им сочувствующими генсек вел борьбу не на живот, а на смерть.
Ципорин, на радость следователей НКВД, оказывается, был некогда знаком с Пантелеймоном Кондратьевичем. Удача, казалось, сама шла им в руки, ведь подобная случайность могла послужить прекрасной фабулой для фабрикации «крупного дела» против главного партийного руководителя Белоруссии.
Подробности этой фальсификации изложил в письме товарищу Маленкову сам несостоявшийся обвиняемый:
«Суть дела заключается в том, что сейчас арестованные предатели Наседкин, Стояновский, Шлифенсон и др., как только почувствовали, что их вражескую работу раскрывает ЦК КП(б) Белоруссии, решили меня спровоцировать. Установленная за мною слежка, расстановка агентуры в ЦК, на квартире, на даче, слежка во время пребывания в Москве, агентурное наблюдение за родственниками и т.д., конечно, им ничего не дали.
В ноябре из Жлобина в ЦК на мое имя поступило письмо Ципорина, исключенного в 1935 году из партии за троцкистское выступление, имевшее место в 1927 году, и в дальнейшем скрытое от партии. В письме он просил затребовать и рассмотреть его дело, т.к. его обращения в КПК не дали результатов из-за ненахождения дела. Письмо было написано так, что можно было понять, что он мой знакомый. Вскоре после написания письма, его арестовали, и при обыске нашли копию письма ко мне, отпечатанную на машинке.
Собственно, провокация и началась уже с написания письма. Как выяснилось, Ципорин до ареста работал в Жлобинском райотделе НКВД, хотя в самом Жлобине было известно, что он исключен из ВКП(б) за троцкистское выступление» [18].
Ципорин по подсказке следователей показал, что он учился вместе с Пономаренко на Кубанском рабфаке с 1926 по 1929 год. Во время его троцкистского выступления в конце 1927 года Пантелеймон Кондратьевич находился в президиуме собрания, и, следовательно, знал об этом выступлении. Затем – вместе с ним учился в одном и том же московском институте, имел две-три встречи, жил даже в одной комнате три месяца.
В своей служебной, а, по сути, объяснительной записке Пономаренко отмечает, что «соль всего показания заключается в том, что, дескать, знал его троцкистские выступления и не разоблачил».
Внимание автора привлекли и такие факты из затеянного против него дела: «Этот Ципорин ничего не знал обо мне ни плохого, ни хорошего, но продолжать надо было, и он ответил: «Пономаренко тогда не занимался политикой, но был прекрасным математиком и весь ушел в науку». Это Шлифенсон велел в протокол не записывать, так как, по его мнению, не могло меня компрометировать».
Пантелеймон Кондратьевич обращает внимание на допущенные «некорректности» в документах: «Характерно, подчеркивает он, что везде в протоколах перед фамилией Пономаренко уже не писалось слово «товарищ» ни полностью, ни сокращенно. К этому нужно добавить, что Ципорин, как установлено, имел в тюрьме специальные условия. Раскормлен, получал специальный стол. После троцкистского выступления в 1927 году сразу был завербован секретным сотрудником НКВД и работал таковым до ареста».
«Конечно, завершает письмо Пономаренко, показания Ципорина, даже в его первоначальном виде представляют чепуху – мало ли кому с кем приходилось в одном учебном заведении учиться или сталкиваться. Но ведь это было только началом. Однако, далее предатели ничего не успели сделать, так как были разоблачены».
Однако, такова объективная реальность того времени: не попади Наседкин в жернова сталинской инквизиции, трудно было бы предсказать, чем закончилась выше приведенная история для Пономаренко.
Помимо объяснительной, отправленной Пантелеймоном Пономаренко на имя Маленкова, в Москву, в адрес народного комиссара внутренних дел СССР Лаврентии Берии под грифами «Совершенно секретно» и «Только лично» ушла докладная, подписанная секретарем ЦК КП(б) Белоруссии Грековой и наркомом внутренних дел БССР Цанавой.
В своем послании они проинформировали нового шефа НКВД о проведенном ими «независимом» расследовании «Дела Ципорина»: «Будучи передопрошен нами, Ципорин по основным вопросам его допроса не подтвердил свои показания, данные Кашицыну и объяснил, что его Кашицын в присутствии начальника отделения допрашивал под нажимом и ориентировал на показания, компрометирующие Секретаря ЦК КП(б)Б товарища Пономаренко» [19].
Подводя итоги своей информации, Грекова и Цанава сообщают «наверх» об уже предпринятых мерах: «За провокаторскую работу, направленную на дискредитацию секретаря ЦК КП(б)Б товарища Пономаренко, нами Кашицын арестован».
Дело Ципорина усугубило и без того плачевную участь наркомвнудела Белоруссии Наседкина.
13 декабря 1938 года Пономаренко «бомбардирует» Кремль еще одним письмом «О недостатках и извращениях в работе органов НКВД Белоруссии, вскрытых в связи с проверкой кадров». В нем он выносит немало ссора из избы:
«Подозрение о том, что в Могилевском областном управлении НКВД существовала мародерская группа, высказанное мной в предыдущей докладной записке, подтвердилось. Разоблачены шесть сотрудников во главе с комендантом управления. У членов группы на сберкнижке обнаружены десятки тысяч рублей, десятки пар дамских туфель, мужской обуви, шубы, 40 отрезов сукна и т.д. Думаю, что за счет только присвоения вещей расстрелянных такие суммы появиться не могли. Подозреваю предательство, фиктивные расстрелы, и освобождение врагов в результате подкупа этой группы» [20].
Подозрение – все же не доказательство, но обратим внимание на то, что и в этом послании, как и в предыдущем, Пономаренко как бы всуе упоминает фамилию Наседкина: «В протоколе допроса арестованного белорусского писателя Александровича поставлены не задававшиеся обвиняемому вопросы и не дававшиеся им ответы на эти вопросы. Более того, приписаны к лицам, о которых давал показание Александрович, как об участниках организации, фамилии Стакуна и Пивоварова.
В подлинниках протоколов этого нет, так как Александрович подписать протокол с приписками отказался. Однако, когда в Москву забрали Александровича, то протокол был направлен исправленным. Александрович в Москве указал на этот подлог и НКВД СССР предложил это расследовать. Оказалось, что вписывание не задававшихся вопросов и ответов, а также фамилии Стакуна и Пивоварова произведена лично т. Наседкиным».
Описывается эпизод ареста сельского активиста, произведенного по заявлению группы лиц. При проверке выяснилось, что «подписанты» никогда ничего не писали и, наоборот, дают прекрасные отзывы сельскому активисту. Дальнейшее следствие установило, что писал и расписывался за граждан «проходимец, продавец, разоблаченный арестованным в воровстве товаров из кооперативной лавки».
Имелись факты арестов ответственных партийных и советских работников безо всяких оснований. Иногда, чтобы скомпрометировать человека, арестовывали без всяких причин его родственника.
Пономаренко приводит в качестве примеров более десятка фактов злоупотреблений властью, в каждом из которых - вопиющее беззаконие.
«…в) 20 октября 1938 года Брагинской раймилицией была арестована гр-ка Сапоненко Ф. Ф., 1909 года рождения, 22 октября, в результате физических мер воздействия гр-ка Сапоненко повесилась в арестном помещении. В этой же раймилиции работники фабриковали показания и сами подписывали за обвиняемых.
г) В Паричской раймилиции имел место случай, когда по делу Попкова и Лисовского был допрошен в качестве свидетеля шестилетний мальчик – Сосновский Сергей. Он даже был предупрежден допрашивающим Дубковым об ответственности за дачу ложных показаний».
Не оставим без внимания небольшую приписку, завершающую письмо Пономаренко Сталину: «Постановлением бюро ЦК КП(б) Белоруссии от 29.Х1-1938 года четыре человека от работы в органах освобождены. С 8 декабря приступаем к рассмотрению предложений об утверждении на Бюро ЦК».
16 декабря 1938 года последовали снятие Наседкина с поста наркома внутренних дел Белоруссии и его арест.
Проследить дальнейшую, трагическую по сути, судьбу экс-наркома удалось в мемуарах Дмитрия Быстролетова, бывшего советского разведчика-нелегала, попавшего без вины на долгие-долгие годы в сталинский ГУЛАГ:
«Однажды ночью дверь со скрипом растворилась, и в камеру еле шагнул через порог тощий мужчина неопределенного возраста с измученным худым лицом.
- Алексей Алексеевич Наседкин, - представился он мертвым голосом и бессильно повалился на койку. – Из ГУГБ.
Я назвал себя и вкратце рассказал свою историю. Новый напарник чуть оживился и, с трудом переводя дыхание, заговорил:
В последнее время я был наркомом внутренних дел Белоруссии… Сменил там вашего Бориса Бермана… Он сразу после перевода из московского ИНО проработал в Минске несколько месяцев… Потом его арестовали.. На смену прислали меня… Борис уже расстрелян…Мое дело тоже закончено… Скоро расстреляют и меня…
Слушайте: Борис расстрелял в Минске за неполный год работы больше восьмидесяти тысяч человек. Слышите?
- Слышу.
- Он убил всех лучших коммунистов республики. Обезглавил советский аппарат. Истребил цвет национальной белорусской интеллигенции. Тщательно выискивал, находил, выдергивал и уничтожал всех мало-мальски выделяющихся умом и преданностью людей из трудового народа – стахановцев на заводах, председателей в колхозах, лучших бригадиров, писателей, ученых, художников… Восемьдесят тысяч невинных жертв… Гора залитых кровью трупов до небес…
- А сколько вы сами расстреляли советских людей, Алексей Алексеевич? Сто тысяч? Больше?»… [21].
Бывшие соратники поставили Наседкина к стенке и произошло это в январе 1940 года.
10. КОНЕЦ ШАБАША?
В июле 1939 года, как бы подводя итоги очередному периоду своей деятельности в Белоруссии, в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) Георгия Маленкова, Пономаренко делает резюме о проводимой прежним партийным руководством республики вредительской политике: «После приезда Волкова, оставшиеся в разных звеньях партийного и советского аппарата неразоблаченные враги обманывали Центральный Комитет партии: арестовывали честных и преданных партийных и советских работников за якобы имевшие место перегибы в отношении единоличников. Проводились в массовом порядке судебные процессы; осуждали к расстрелу и расстреливали на основании показаний единоличников, вражеская работа которых впоследствии была разоблачена...
Враги народа, пробравшиеся в прошлом к партийному и советскому руководству в Белоруссии, старались вызвать озлобление единоличников, и во многих случаях колхозников, к Советской власти. Для этого они их переоблагали налогами, извращали земельную политику, проводили незаконные изъятия имущества, приводившие к разорению. Спасали от раскулачивания хуторян-кулаков, раскулачивали середняков и т.д.» [22].
Пономаренко констатирует, что именно в 1937 году карательные операции НКВД против белорусов развернулись на полную мощь. Летели головы руководителей всех рангов, особо страдали партийные руководители среднего и нижнего, наиболее массовых звеньев партийного аппарата.
То есть те из них, которые искренне верили в коммунизм, в партию большевиков, и не получали никаких привилегий. Этих несчастных арестовывали дома, на работе, во время проведения «чисток». На партийных пленумах отбирали документы и арестовывали. Именно в их защиту и выступил Пономаренко, обеспечив себе тем самым наиболее массовую поддержку в борьбе с назначенным накануне его приезда в Белоруссию наркомом НКВД БССР Наседкиным.
«Всякая ошибка или неудача в практической работе влекла за собой обвинение во вредительстве, шпионаже, диверсии и вызывала репрессии, - продолжает автор. – На каждом заседании Бюро Центрального Комитета снимались с работы, предавались суду и арестовывались несколько районных руководств. По самым невероятным клеветническим материалам люди исключались из партии и арестовывались».
Как правило, отмечает Пономаренко, на заседаниях бюро ЦК Компартии Белоруссии, коммунистам, вина которых не была доказана, задавались такие вопросы: «Сколько йен вы получили от разведки? Как были завербованы? Кого вы завербовали? Давно ли состоите в контрреволюционной организации?»
Стоит ли удивляться, что и действия уполномоченных Бюро ЦК, посланных в районы «разобраться» было аналогичным.
Отметим, что Пономаренко в своем письме к Маленкову не вносит каких-либо предложений: «Сообщая о вышеизложенном, передаю это на усмотрение Центрального Комитета ВКП(б)Б». Он – один из высокопоставленных сановников своего времени. Он – солдат партии, неуклонно выполняющий ее постановления. А принимать окончательные решения – дело Кремля.
ЭПИЛОГ
В начале 1939 года в одном из своих выступлений П.К. Пономаренко подвел итоги реабилитации незаконно репрессированных: «Сейчас восстановлено 2,5 тысячи человек. Восстановлены не потому, что партийные органы или партия нашла возможность им что-то прощать, этим людям. Не потому. А потому, что им нечего прощать, они в громадном большинстве были исключены без каких-то ни было оснований, по провокаторским данным, в отдельных же случаях были проступки, которые не вызывали необходимости исключения из партии. Около полутора тысяч исключений подтверждены, так как имели серьезные поступки по отношению к партии и советской власти» [23].
Далее оратор вспоминает о встрече со Сталиным, состоявшейся 19 декабря 1938 г. «Я по ряду таких принципиальных больших вопросов нашей Белорусской партийной организации был вызван к товарищу Сталину. Беседовал с ним около двух часов в присутствии товарища Молотова и товарища Берии. Вопросы были политические и хозяйственные. В основном, беседа была по вопросам сельского хозяйства Белоруссии, по вопросам работы народного комиссариата внутренних дел БССР».
Пантелеймон Кондратьевич во время беседы с К.Т.Мазуровым 8 августа 1983 года рассказал о любопытных подробностях встречи с вождем [24].
Сталин, по воспоминаниям Пономаренко, сказал вдруг с горечью, как бы оправдываясь:
- Люди на руководящие посты попадают случайные, выслуживаются, как могут. А партия, единственное ведомство, которое должно наблюдать за работой всех, не допускать нарушений.
- Вы представляете в Белоруссии силу, выше которой ничего нет. Вы можете в любое время поднять трубку телефона и сказать мне, с чем или с кем вы не согласны. У вас – неограниченные полномочия.
Таким образом, Сталин обвинил в проведении карательной политики исполнителей на местах, хотя все было наоборот. Создателем репрессивной машины являлся сам вождь советского народа.
ИСТОЧНИКИ:
1. П.К.Пономаренко. События моей жизни. Неман, 1992, №3, с.
154;
2. Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ) ф. 4п, оп. 21. Д. 1250,
л. 218.
3. Там же. Д. 1522, л. 1-18.
4. Там же. Д, 1519, л. 50-51.
5.
Там же. Д. 1269, л. 18-29.
6. Там же. Л. 28-29.
7. Там же. Д. 1252, л.
107-108.
8. Там же. Д. 1269, л. 29.
9. Там же. Д. 1718, л. 40.
10. Там
же. Д. 2547, л. 2-56.
11. Там же. Л. 57-59.
12. Там же. Д. 1250, л.
361-363.
13. Там же. Д. 1249, л. 76об.
14. Там же. Д. 1269, л.
30-36.
15. Там же. Л. 33.
16. Там же. Д. 1396, л. 1.
17. Там же. Д.
1396, л. 82-95; 183-203.
18. Там же. Д. 1521, л. 1.
19. Там же. Л.
5.
20. Там же. Д. 1269, л. 37.
21. Д. Быстролетов. Путешествие на край
ночи. М., 1996., стр. 98-100.
22. НАРБ. Ф. 4п. Оп. 21. Д. 1522, л. 1,
3.
23. Там же. Д. 1294, л. 212-213.
24. Личный архив
В.Д.Селеменева.