Синкопы памяти
1. Народ книги
Где-то начало восьмидесятых. Великая эпоха всеобщего дефицита. В Гомеле, где живут мои родители, не голодно, но и не очень сытно. Некоторые продукты приходится передавать из Минска через вагонных проводников. Спасибо, никто из них не отказывается – до наступления времени страха перед неопознанными пакетами еще лет тридцать.
Сын в девятом классе. Взрослый парень – уже можно поручать такую деликатную работу.
– Вадик, ты не забыл, что тебе сегодня надо ехать на вокзал передавать дедуле мясо?
– Нет, не забыл.
– Чего же ты возишься?
– Сейчас еду. Вот только найду, что читать в троллейбусе.
Минут через двадцать.
– Ну что, нашел?
– Нашел.
– Так чего же ты не едешь? Хочешь опоздать к поезду?
– Нет, не хочу. Уже еду.
Через час возвращается.
– Ну что, все в порядке? Можно звонить в Гомель, чтобы подходили к поезду?
– Нет.
– А что случилось?
– Мясо забыл.
Ну, и что делать в таком случае? Ругать ребенка? – Нет, нельзя: раз назвали себя «народом книги», надо терпеть.
2. День, как
день
Заходим с сыном в вестибюль больницы Ихилов. Я уже дней десять в Израиле. Обследование затягивается, и, похоже, приезжать сюда придется еще не раз. Примерно в эти же часы должна прилететь моя будущая жена. За ней в аэропорт поехал мой будущий зять. И не только из вежливости и предупредительности: Таня должна привезти особый заказ моей дочи.
Огромная крутящаяся дверь впускает, кроме нас, еще десятка полтора людей. Вестибюль полон народу, и навстречу нам поднимается роскошно одетая (по местным понятиям, естественно) холеная красивая женщина. Обращаясь к кому-то из вошедших, она громко, на весь зал говорит:
– Ты что, ё…тая? Я тебя уже полчаса жду!
И сразу пахнуло чем-то сугубо своим, родным, личным.
…Когда возня с моими потрохами завершилась, выходим из отделения. В коридоре – будущая жена с будущим зятем. Объятия, поцелуи. Лифт спускает нас на подземную стоянку. Сын должен забрать меня и Таню к себе, в Раанану. Остается только перенести ее шмотки из одной машины в другую и передать для дочки ее заказ. С трудом разыскиваем среди сотен машин свою. И вновь – знакомая до боли картина: боковое стекло разбито. Рядом, на асфальте – осколки. Как в Минске: на любой из улиц вокруг Комаровского рынка можно увидеть ситуацию и покруче: развороченные багажники, разлетевшиеся вдребезги ветровые стекла.
Таня бросается в салон: на полу, у переднего сиденья должна лежать ее сумочка с деньгами. К счастью, все на месте. Вздыхаем с облегчением. Что же тогда утащили?
– Пропала компьютерная сумка, – Таня поднимает на нас печальные глаза.
А вот это уже не по-нашему. Вор, помышляющий вокруг Комаровского рынка, на сумку с компьютером и внимания даже не обратил бы. Зато женский ридикюль он бы точно не упустил.
Мы переглядываемся и вдруг все дружно начинаем хохотать. Не знаю, отчего смеялись мои спутники, но мне представилась физиономия взломщика, когда, придя домой, в центре кошерного Израиля, он извлечет из похищенной сумки не желанный компьютер, а большущий шмат офигенно пахнущего белорусского сала.
3. Когда Дарвин
отдыхает
Еду на работу к себе, в больницу скорой помощи. Утро. Автобус полон народу. Но больница – на окраине Минска, и после «института культуры» он пустеет. Я стою на площадке сбоку от центрального входа. Скоро выходить, и искать себе «плацкартное» место уже не имеет смысла.
На одной из остановок в эту дверь заходят двое здоровенных молодцов. Оставаясь там, у входа и подпирая створки двери своими могучими спинами, они начинают разглядывать пассажиров, а потом комментировать полученные впечатления.
– Смотри, какая образина. Он, наверное, никогда себя в зеркале не видел. Увидел бы – точно удавился... А эта «красотка»… Вот чудище! Спорим, мужикам от нее тошнит.
Автобус молчит. Ни одна физиономия не повернулась в сторону парней. А те в это время замечают недалеко от себя сидящего мужчину. Тот действительно очень некрасив: огромные скулы, глаза на выкате, большие пухлые губы, нависающий над ними массивный нос. Парни дают волю своему красноречию:
– Вот обезьяна!.. Он же только с пальмы слез!.. Дарвин
отдыхает… Я бы таких убивал в детстве!..
Автобус безмолвствует.
Я никогда не вмешиваюсь в подобного рода склочные ситуации в транспорте или в очередях, а тут вскипел:
– Ну вот, нам только фашистов в автобусе не хватает!
Вопреки ожиданию, ни матерщины, ни оскорблений, ни замечаний по поводу моей тоже явно «неарийской» внешности… Однако и из числа пассажиров в мою сторону тоже никто не повернулся, не прозвучало ни одного слова в поддержку… Тем не менее парни вдруг как-то скисли, поток словоизлияний прекратился, и на следующей остановке они вышли.
И тут случилось самое интересное: с последнего сиденья сполз совсем невысокого роста мужичишка с выраженной еврейской внешностью, подошел ко мне и, ужасно картавя, произнес:
– А вы не пгавы! – Повернулся и вновь уселся на свое место.
Автобус и на это никак не среагировал. И только вблизи от меня толстая тетка пожала плечами и сказала:
– Придурошный какой-то!
Уточнять, к кому ее слова относились – ко мне или к этому коротышке – я не стал.
4. Балерина
К часу ночи поток больных, доставляемых в приемное отделение, иссякает, и огромная больница, наконец, затихает. Светятся лишь окна операционных и палат реанимации. Дежурные врачи могут ненадолго перевести дух. В ординаторских есть для отдыха диваны, и кое-кого вызывают в «приемник», «снимая с дежурных медсестер». Огромная мясорубка, как мы иногда называем Больницу скорой помощи, перестает на некоторое время «перемалывать» тысячи человеческих тел в попытках восстановить то, что восстановить порой бывает уже невозможно.
А наутро все начнется сначала. Вспоминаю, что и мне надо после смены явиться на конвульсиум по поводу одного пациента из токсикологии, которому я рентгенологически поставил диагноз абсцесса правого легкого, хотя сами токсикологи это с уверенностью отвергают. Конвульсиум – то есть, консилиум, конечно же – назначен на десять утра, потому что зав кафедрой пульмонологии, которому предстоит стать третейским судьей, раньше не появится. Значит, мне после дежурства еще полтора часа маяться в больнице. Идиотская ситуация.
Поднимаюсь к себе наверх, но не успеваю снять халат, как – телефонный звонок:
– Яков Зиновьевич, у нас пациент.
Спускаюсь назад, в приемник. У рентгенкабинета – два здоровенных красавца, а между ними – кажущаяся совсем маленькой молодая и очень симпатичная женщина. Огромные глаза привлекают к себе внимание настолько, что все остальные детали кажутся несущественными. При моем появлении все трое встают со своего места.
– Посидите еще чуть-чуть. Я сейчас опишу снимок.
В лаборатории – никого. Куда-то исчезла лаборантка. Подхожу к проявочному баку. При моем небольшом росте его верхний край – на уровне моей груди. Достаю пленку. Голеностопный сустав. Две проекции. Все на месте, все цело, нет даже подвывиха. Опускаю пленку опять в бак.
– Ну что?
В дверях стоит пациентка. – Не волнуйтесь: у вас все в порядке. Перелома нет.
Подходит ко мне.
– Посмотрите еще раз. Внимательно.
Хочется сказать: «Я всегда смотрю внимательно», но что-то меня останавливает. Похоже, женщина очень волнуется, о чем красноречиво говорят ее огромные глаза. Молча достаю пленку еще раз. Деланно детально ее изучаю.
– Я не нахожу патологии. Можете возвращаться к травматологу. Я сейчас опишу снимок и принесу описание.
В лаборатории темно. Светится только негатоскоп. Но огромные, полные тревоги глаза пациентки видны отчетливо. И вдруг и правая нога женщины взлетает вверх. Стопа застывает на краю проявочного бака, то есть, на уровне моей груди. Женщина наклоняется и показывает пальцем на голеностопный сустав.
– Здесь у меня три года назад был перелом.
Осматриваю ногу – небольшая припухлость.
– На снимке перелома нет. Скорее всего, растяжение связок. Травматолог наложит тугую давящую повязку. Посидите дома несколько дней. Все восстановится.
– Вы не понимаете. Здесь, где болит, уже был однажды перелом.
До меня начинает доходить причина ее тревоги. Видимо, она считает, что там, где уже был однажды перелом, место наиболее уязвимое.
– Вы гимнастка?
– Нет, балерина. Партнер неловко приземлил меня. Он там, в коридоре. Ждет. Переживает.
– Понимаете, миленькая, там, где срастается перелом, появляется костная мозоль. Это – очень прочное образование. Кость может сломаться в любом другом месте, но уже никогда не сломается там, где находится мозоль. Так что, можете не волноваться.
– Как же не волноваться, когда мне через три дня – танцевать!
Нога балерины медленно сползает с проявочного бака и занимает природное положение. Женщина молча смотрит мне прямо в глаза. Потом, после паузы, говорит, обращаясь то ли ко мне, то ли к самой себе:
– Господи! Кто нас будет лечить, когда вы все поуезжаете?!
5. Песочная
уга
Это только на первый взгляд кажется, что интермедии, которые разыгрывают на сцене артисты эстрады, придуманы какими-нибудь профессиональными юмористами. Абсурдность ситуаций, вбрасываемых в зрительный зал и вызывающих нередко истерический смех сотен людей, ни у кого не вызывает сомнений в их надуманности. Достаточно вспомнить диалог тупого доцента с грузинским студентом по имени Авас. Как ни странно, но такие сцены иногда разыгрываются и в жизни, просто мы не фиксируем их в своем сознании. Вот реальная история, случившаяся с моими близкими – сыном и внуком.
Как-то Вадим со всей семьей отправился отдыхать на родину жены – в Великие Луки. Оставив жаркий Израиль, они с удовольствием вдыхали летнюю прохладу средней полосы России, наезжая в недалекий Питер для пополнения культурного багажа.
Однажды, оставив жену за приготовлением застолья к встрече шаббата, Вадик вывел погулять трехлетнего Йоэля – в просторечии Ёлика. Сев на ближайшую к песочнице скамейку, Вадик углубился в компьютер, а внук начал сосредоточенно колдовать над песочной кулинарией. Насмотревшись, как его папа печет к шаббату халы, внук свои пирожки тоже стал лепить по-особому: он делал из песка колбаски и сворачивал их потом в особый колобок. Но колбаски получались плохо, они разваливались под руками, и внук раз за разом все начинал сначала.
– Что, не получается? – спросил Вадим. – Ну, ничего. Не получится хала – получится уга.
К Ёлику подошла какая-то тетка и стала внимательно наблюдать за тем, что творит этот малыш. Видимо, кулинарные забавы были ей небезразличны, потому что диковинные пирожки вызвали у нее неподдельный интерес.
– Малыш, что ты делаешь? – спросила тетка.
– Угу, – ответил малыш, не поднимая головы.
– Что «угу»? Я тебя спрашиваю, что это ты тут такое особенное лепишь из песка?
– Угу, – подтвердил Ёлик и продолжил старательно сплетать в клубок непослушные колбаски.
– Ты что, не умеешь с людьми разговаривать? – Тетка стала терять терпение. – Я у тебя спрашиваю, что ты лепишь, а ты даже ответить мне нормально не можешь. Мычишь что-то. «Угу», «угу». Что ты из этих колбасок собираешься сплести?
– Угу, – очередной раз дал четкий ответ Ёлик.
– Тьфу! – в сердцах сплюнула тетка. – Чему тебя только учат твои родители? И кто из тебя вырастет, если ты даже ответить нормально не можешь женщине, которая тебе в бабушки годится!
Кончилось терпение и у наблюдавшего всю эту сцену Вадика. Он отложил компьютер, поднялся со своего места и направился к песочнице, желая объяснить женщине всю анекдотичность ситуации, но та уже уходила, поджав губы и сердито вздернув голову.
6. Пригласите Герцена к
телефону
Газета «Авив» – единственное издание в Минске, где еврейские авторы могли печататься под своими именами. Cитуация в последние годы изменилась, но еврейских авторов уже не осталось. У меня фамилия достаточно индифферентная и за много лет уже как-то примелькалась, но даже при этом приходилось довольно часто прибегать к псевдониму, который я придумал, бессовестно содрав идею у Ильи Ильфа – Ильи Львовича Файнзильбера. Под моими материалами стояло слово Язиб, что для тех, кто меня знал, означало Яков Зиновьевич Басин. Правда, открыто мне никто и никогда не предлагал как-то закамуфлировать свою фамилию, хотя иногда я интуитивно и чувствовал, что это предложение так и висит у человека на кончике языка. А вот главному редактору витебского журнала «Мишпоха», как он рассказывал, прямо предложили это сделать.
– Вы знаете, Аркадий, фамилия у вас какая-то не звучная – Шульман, – сказали ему как-то в издательстве. – Надо привлекать читателя чем-то ярким, сочным. Придумали бы себе какой-нибудь красивый псевдоним.
– Хорошо, – сказал Аркадий, – я готов. Я даже знаю, под каким именно псевдонимом стоит публиковаться. Записывайте!
– Давайте – с готовностью схватился за ручку редактор. – Ну?
– Пишите. – Аркадий выдержал паузу. – Пишите: «Рабинович».
Что касается «Авива», то тут случаи бывают прямо противоположного свойства.
В свое газету возглавлял Борис Герстен, главный редактор спортивной редакции Белорусского телевидения. Боря часто бывал на съемках репортажей всяческих соревнований – и в Белоруссии, и за рубежом, в редакции бывал очень редко и фактически только числился редактором как один из лидеров Белорусского объединения еврейских организаций и общин. Понятно, что за эту свою виртуальную должность он, как и все мы, еврейские активисты, не получал ни копейки. Тем не менее, однажды наступил момент, когда его вызвали к председателю Комитета по телерадиовещанию и сказали, что надо выбрать что-то одно: или возглавлять редакцию на телевидении, или возглавлять редакцию еврейской газеты. Возражений, что в «Авиве» он редактор чисто номинальный, но на самом деле газету делает другой человек – Виктор Лясковский, не принималось. Но какое-то время имя Герстена еще стояло в выходных данных газеты, и однажды произошел такой случай.
В кабинете у Лясковского зазвонил телефон.
– Пригласите, пожалуйста, к телефону господина Герцена.
– Герцена? – переспросил Витя. – Вы уверены, что именно он вам нужен?
– Да, конечно. Я должен поговорить именно с Герценом.
– Но его сейчас нет, он заграницей.
– А что он там делает? – в голосе звонившего появилось раздражение.
– Как что? – Витя понял, что нужно изменить правила игры, хотя его собеседник был явно весьма искренен. – Он выпускает журнал.
– Какой журнал?
– Как какой? «Колокол».
– Ну, хорошо. А как ваша фамилия?
– Моя? Моя фамилия Огарев.
– Нет, господин Огарев, – произнес звонивший после небольшой паузы, – я буду говорить только с господином Герценом.
В трубке раздались короткие гудки.
7. Кабинет на четвертом
этаже
Лето восемьдесят второго подходило к концу, а я еще так и не знал, пойду в этом году в отпуск или нет. Я заканчивал книгу, и мне просто некогда было об этом подумать. Большинство врачей разъехалось. Я буквально через день дежурил по санаторию. Было тихо. Мне, сидящем и ночующем в кабинете дежурного врача, никто не мешал, и можно было надолго сосредоточиться. Но вот в соседний кабинет заселился зам.главного врача по хозяйственным вопросам ялтинского санатория им. Куйбышева. Мы часто беседовали с ним. Он спросил, чем я так сосредоточенно занимаюсь. Я и рассказал, что пишу книгу о трагической любви одного из первых социал-демократов России доленинского периода минчанина Сергея Мержинского и великой украинской поэтессы Леси Украинки. Леся четырежды приезжала в Минск к Сергею. У его постели в одну из ночей, когда он чуть не погиб от кровохарканья, сидя до утра в одиночестве написала поэту «Одержимая». Она и глаза ему, тридцатилетнему, закрыла глаза в минуту смерти.
Он ничего об этой истории не знал, и был очень удивлен, когда я рассказал, что познакомились они в Ялте. Сергей лечился там от легочной чахотки, а у Леси та же болезнь поразила суставы ног, и она с детства хромала.
Он вообще узнал от меня массу подробностей о Ялте конца XIX века и был изумлен, когда я ему даже назвал, сколько стоила летом 1897 года чашечка турецкого кофе на ялтинской набережной. А еще через день он предложил мне погостить у него в санатории, и сказал, что уже договорился с шефом: мне дают полставки врача, комнату и талоны на питание. Через две недели я уже был в Ялте.
Главврач, как у нас говорят, «щиры хохол», встретил меня очень приветливо. Тут же вызвал заведующего отделением и обо всем распорядился. Тот повел меня к себе, на четвертый этаж и вызвал дежурную сестру. Мне принесли кучу историй болезни и объяснили, какие лечебные кабинеты в этом санатории и в каком порядке работают. Потом дали ключ от моей комнаты, пропуск на лечебный пляж и пожелали здоровья и (с улыбкой) успехов в личной жизни.
Заведующего отделением звали Виктор. Он был моего возраста, и мы быстро перешли на «ты». Радостный от такой теплой встречи, я немедленно предложил ему встретиться вечером и должным образом отметить мой приезд. Тут он замялся и, несколько озабоченный, сказал, что он совсем не против, но дело в том, что он… Тут он помолчал, а потом добавил:
– Понимаешь, я – «подшитый».
Я ему сказал, что я тоже непьющий. Он повесел и пообещал придти в мою комнату часов в шесть вечера. К его приходу я сбегал в магазин, как-то накрыл наскоро стол, и встреча состоялась. Виктор оказался бывшим москвичом, человеком начитанным и страстным театралом. В этом мы быстро нашли общий язык, и вечер прошел в увлекательном путешествии по московским театрам, в виртуальных встречах с драматургами, режиссерами и актерами. Время пролетело мгновенно, и, когда я посмотрел на часы, было уже половина десятого. В комнате было сумрачно, за окном тускло светили уличные фонари, и стало понятно, что надо расходиться. Мы стали прощаться, и тут мой гость внезапно изменился в лице. Он помрачнел, нахмурился, углы рта его опустились.
– Виктор, что случилось? Тебе плохо?
– Нет… Понимаешь… Там… Ну, у меня в кабинете… На четвертом этаже… У меня же там… У меня там блядь заперта…
8. Третий
Лаврентий
Лето было жарким. Солнце палило, как на экваторе. Зной гнал народ с размякшего асфальта тротуаров в прохладу скверов, под тень деревьев и кондиционеры многочисленных кафе и закусочных.
После яркого дня подъезд огромного высотника показался полутемным, но из его глубин пахнуло желанной прохладой и находящимся уже где-то совсем рядом домашним уютом.
Одновременно со мной к лифту подошел крупный плотного телосложения мужчина с собакой. Ошейник на собаке был, но поводка в руках у мужчины, тем не менее, не было. Крупный, желтого окраса пес степенно выхаживал рядом с хозяином, уставившись вперед мрачным немигающим взглядом. На меня он просто не обратил внимания.
Я нажал кнопку лифта, и где-то высоко возникли скрип, шуршание канатов. Мы молча ждали. Собака неподвижно сидела у ног хозяина.
В кабинку лифта я зашел первым. За мной зашел мужчина. Собака продолжала неподвижно сидеть на лестничной площадке.
– Ну? – обратился к ней хозяин.
Пес не сдвинулся с места.
– Ну, давай, входи, не капризничай.
У собаки даже хвост не шелохнулся. Взгляд ее был по-прежнему неподвижен. Всем своим видом она выражала абсолютное безразличие к происходящему. Спокойным оставался и хозяин, видимо, привыкший к подобным фокусам своего питомца.
– Ну, давай, Лаврентий Павлович! Входи!
Собака нехотя поднялась со своего места, степенно вошла в кабину лифта и так же с абсолютно безразличным видом, не глядя ни на кого, уселась у ног хозяина. Лифт пошел вверх.
– За что это вы его так? – спросил я.
– За вредность, – коротко и без улыбки ответил хозяин. Приставать с расспросами я к нему не стал
До этого я знал только две фигуры в истории с таким сочетанием имени и отчества. Это были руководители МГБ СССР и Белоруссии. Берия и Цанава. Теперь добавилась еще одна. Правда, собака. Хотя, впрочем, кровавое прошлое и двух первых вряд ли дает нам основание говорить о них как о людях.
9. «Розыгрыш»
Мстительность, конечно, не лучшее человеческое качество, но иногда месть становится единственно возможным способом наказать человека, который к нормальному общению не способен. Бывает, что при этом удается выправить ситуацию в целом. Так случилось в конце пятидесятых годов прошлого столетия в Гомеле, в городском управлении сберегательных касс. Возглавлял это управление совершенно невероятный хам и по совместительству антисемит. А бухгалтерами в этом управлении работали практически одни женщины, по большей части, еврейки. Евреек хватало и в сберкассах на местах, отчего актам ревизии их начальник не очень доверял и говорил: «Ну что, опять ничего не наковыряли? Ясное дело: ворона вороне глаз не выклюет».
Наказать своего начальника дамский коллектив собирался давно, но случая не выпадало, да и идеи толковой не было. Мысль подкинул муж одной из работниц. Эту аферу у него на работе однажды уже использовали в порядке первоапрельского розыгрыша. Заговор дамы готовили долго, тщательно и в условиях абсолютной секретности. Сыграть решили на сверхжадности начальника.
Как-то во время обеденного перерыва ему подсунули газету с таблицей розыгрыша облигаций трехпроцентного займа, и когда тот занялся сверкой номеров, занесенных в записную книжку, задурили ему голову каким-то разговором, потом позвонили еще в соседний кабинет и он ушел туда разговаривать, потом что-то еще… В общем, тот забыл, чем занимался. А за это время от него отодвинули его записную книжку и в соседнем кабинете похожим почерком, похожими чернилами тихонько вписали номер облигации, выигравшей десять тысяч рублей.
Закончилась вся эта история довольно печально: не найдя дома «выигрышной» облигации, начальник сберкасс решил, что это жена проверила таблицу еще раньше и к его приходу с работы успела отдать ее своим бедным родственникам. Он так избил жену, что та еще две недели пролежала в больнице. История получила широкую огласку, а так как хамов, даже нужных и полезных, в целом не очень любят, виновника сняли с работы и исключили из партии.
В общем, «разыграли»! Правда, от монстра избавились.
Единственное, чего я так и не знаю до сего времени, извинились ли организаторы «розыгрыша» перед невинно пострадавшей женой своего бывшего начальника.
10. Жаркое из лягушачьих ножек
Слово «прикол» вошло в наш лексикон достаточно поздно, но прикольные ситуации любители розыгрышей устраивали достаточно часто. Помню скандал в Гомеле в конце пятидесятых, когда директору Дворца культуры железнодорожников имени Ленина его сотрудники просто в порядке мелкой подлянки за откровенную глупость устроили такую подставу.
В середине пятидесятых в Гомеле ожидали Китайский государственный театр балета. Никакого другого концертного зала кроме ДК Ленина в городе тогда еще не было, и все гастролеры – и эстрадные коллективы, и театры – выступали именно там. Розыгрыш был подготовлен заранее. В нем принимали участие мои друзья – Гарик Голодецкий, который готовился к очередному поступлению в очередной театральный институт, и его подружка Галя.
Гарик играл в этом же ДК в ансамбле малых форм, вел эстрадный конферанс и никак не верил, что его не принимают в ГИТИС или во ВГИК из-за его еврейской национальности. Последний раз он дошел до третьего тура и после показа получил устный ответ экзаменатора: «А вас, молодой человек, учить уже нечему. Вы и так все умеете». С директором ДК у Гарика не раз случались размолвки. Последний раз тот не захотел ставить его ведущим концерта знаменитого на всю Белоруссию самодеятельного танцевального коллектива ДК, руководимого не менее знаменитым Рыбальченко. В общем, Гарик был к розыгрышу готов.
Подгадали момент, когда директор ДК собрал всех своих сотрудников на совещание, и набрали номер телефона в его кабинете. Галя голосом телефонистки сказала: «Гомель? Ответьте Москве!». Как рассказывали очевидцы, директор встал со своего места и вытянулся по стойке «Смирно!». Трубка перешла в руки Гарика.
– Это вы директор ДК, где будут выступать наши китайские друзья? Отлично! Это из Минкульта Союза вам звонят. Министр интересуется, насколько вы готовы к приему гостей китайской гастрольной группы. Надеюсь, вы понимаете всю серьезность ситуации? И о международной обстановке вам не надо напоминать? Вот и хорошо! Гостиница… Автобусы… Прекрасно! А как с питанием? Надеюсь, вы знаете, что у китайцев главный деликатес – это жаркое из лягушачьих лапок? Знаете? Очень хорошо! Ну, тогда я могу передать министру, что с Гомелем у нас все будет в порядке. Желаю удачи!
И положил трубку.
После этого у работников Дворца культуры начались «веселые» дни. Намертво уцепившийся в идею накормить китайцев лягушками, директор заставлял их ездить по колхозам и скупать лягушек. Он даже вроде бы договорился с рестораном готовить из них жаркое.
Конечно же, никто никуда не ездил. Все понимали абсурдность ситуации. Все, кроме самого директора ДК. Никаким разговорам, что это был розыгрыш, он не верил, пока с ним не поговорил кто-то из руководства Управления Белорусской железной дороги, которое тогда размещалось в Гомеле. Причем и здесь не обошлось без сюрпризов. Когда высокому-высокому железнодорожному начальнику рассказали о происшедшем, тот сначала вместе со всеми посмеялся, потом задумался, а, в конце концов, изрек:
– Хорошо, я позвоню этому дураку. Но неужели он не понимает, что раз на улице зима, ни о каких лягушках и речи быть не может?!
11. Околоджазовая импровизация
Фестиваль «Осенние ритмы» 1989 года мало чем отличался от предыдущих. Большинство коллективов уже были хорошо известны, как по участию в «Осенних ритмах», так и по гастрольным поездкам по стране. Перед началом концертов второго фестивального дня я пришел в ДК чуть пораньше, чтобы встретиться с заместителем председателя ленинградского джаз-клуба «Квадрат» Романом Коппом – нам надо было обсудить кое-какие вопросы.
Рома был личностью приметной. Вместе с председателем клуба Натаном Лейтесом они представляли довольно яркую пару: оба были фанатиками джаза, оба находились у истоков самиздатовской переводной литературы о джазе, а Натан, кроме всего, еще и сам писал на эту тему. Рома же представлял некоего рода феномен из-за своего внешнего уникального сходства с «вождем мирового пролетариата». По этой же причине и в клубе, и в дружеском окружении к нему обращались просто Владимир Ильич. Сам Ромка был человеком чрезвычайно общительным, отличным рассказчиком и остроумцем. Среди его рассказов запомнился такой.
– Когда в Ленинград приезжал оркестр Теда Джонса – Мэла Льюиса, случился забавный эпизод. После первого отделения мы пошли с ребятами пить пиво. Стоим сплоченной группой в очереди, и тут в буфет входит группа музыкантов оркестра. Увидели нас. И я вижу, как первого трубача просто прихватил столбняк. Он уставился на меня и замер. А потом с затяжным криком «О-о-о-о! Ле-е-е-нин!» с протянутыми руками пошел прямо на меня. Думал, наверное, вот повезло: заодно и с великим человеком познакомится.
Мы встретились с Ромкой, поговорили и пошли за кулисы. У выхода на сцену уже стоял ансамбль Голощекина. Чуть левее – небольшая группа музыкантов. Мы подошли к ним, и рядом тут же оказались нивесть откуда взявшиеся два увешанных техникой фотокорреспондента. Они защелками вспышками, потом один из них ушел, а второй подошел к нам, представился корреспондентом газеты «Смена», вытащил из кармана блокнот и попросил назвать тех, кого он только что снимал. Ближе всего к нему оказался Ромка.
– Вот слева – они сейчас ушли на сцену – стояли организатор фестиваля и ведущий концертов Владимир Фейертаг и руководитель ансамбля, который только что начал выступать, Давид Голощекин. Записали? Фамилию не перепутайте: Фей-ер-таг. А то однажды так и было: один журналюга неправильно написал Володину фамилию, и в газете ее написали как Феергад.
Лицо журналиста как-то вытянулось, улыбка исчезла.
– Что касается меня, то я не музыкант. Я – из джаз-клуба «Квадрат». Знаете этот термин джазовый – «квадрат»? А зовут меня Роман Копп. Только писать надо с двумя «п», потому что с одним «п» это уже будет просто «коп» – «голова» по-еврейски.
Губы у фотокора были плотно сжаты, по щекам играли скулы. А Ромка, похоже, наслаждался ситуацией.
– Рядом со мной – Яша Басин. Он тоже не музыкант. Он – журналист, ваш коллега. Он приехал из Минска. Он напишет статью о нашем фестивале в молодежный журнал «Рабочая смена». Кстати, в последнем номере этого журнала напечатана его большая статья о ленинградском оркестре под управлением Иосифа Вайнштейна.
Парень что-то писал в своем блокноте, взгляд у него был потухший, но Ромка, похоже, и не собирался снижать накал. Мы тоже уже все поняли, и только прятали улыбки.
– Дальше стоит пианист из Куйбышева Григорий Файн. У него на фестивале сольная программа. Ты когда играешь, Гриша? Завтра? Вот он играет завтра.
На корреспондента жалко было смотреть.
– Ну, а вот это наше молодое дарование – Леня Пташка. Ленечка, ты из Баку? Пока из Баку. Скоро будет из Москвы. У него тоже сольная программа.
Глаза корреспондента встрепенулись. Он внимательно посмотрел на Леню, на его круглую, как шар голову. Записав данные Лени в свой блокнот, он попросил разрешения встретиться с ним в антракте, чтобы взять интервью. После чего распрощался и ушел. А мы весело рассмеялись. Ромка, счастливый, что организовал такой спектакль, широко улыбался
– Леня, – обратился он к Пташке. – А ты не стесняйся, скажи ему, что ты тоже – еврей. А потом расскажешь нам, как он это воспримет.
Нынче Леонид Пташка – звезда израильского джаза, но предполагать, что такой поворот событий в его жизни вообще может произойти, тогда никто из нас, даже Леня, наверное, и в мыслях допустить не мог.
12. Гвоздь в стуле как тест на ментальность
Начало девяностых было отмечено резким ростом национального самосознания всех народов, населявших «шестую часть земного шара». Усилились сепаратистские тенденции, завершившиеся полным распадом некогда могущественной советской державы. Однако параллельно шел обратный процесс – вспышка великодержавного шовинизма. Напомнил о себе и панславизм. Появились публикации о необходимости объединения в одну державу трех славянских народов – русского, украинского и белорусского. Дошло даже до того, что, когда начался распад Югославии, пошли разговоры о необходимости присоединения к этому союзу Сербии.
Но тогда же возникли сомнения, так ли едины славяне в своем стремлении к единению и действительно ли это народы с аналогичной ментальностью. Примерно в это время в ответ на все эти события появился cледующий анекдот:
Психологи провели такое тестирование: поставили стул, в который был вбит гвоздь, и стали наблюдать, как люди разных национальностей реагируют на неожиданные сюрпризы, возникающие при попытке сесть на этот стул.
Пришел Иван. Сел. Вскочил. Выматерился. Вытащил гвоздь и выбросил.
Пришел Грицько. То же самое, только гвоздь положил в карман: в хозяйстве пригодится.
Пришел Алесь. Сел. Вскочил. Выматерился. Потом подумал и сел на этот гвоздь опять: «Можа, так i трэба!».
Я не раз использовал этот анекдот в различных разговорах и даже на лекциях в университете, пока однажды один из слушателей – это была женщина – задал такой вопрос: «А как бы в этой ситуации вел себя еврей?» Честно говоря, я даже не нашелся что ответить – просто вместе со всеми посмеялся. А позже вынужден был признаться, что вопрос совсем не так прост, как это кажется с первого взгляда. И в самом деле, что в ментальности еврея есть такого, что заставило бы его как-то по-особому отреагировать на возникшую ситуацию. И понял, что реакция была бы у разных евреев разная. И я представил себе, как бы могли развиваться, если бы это случилось с евреем.
Я решил, что Хаим, скорее всего, на такой стул просто не сел бы. Прежде, чем сесть, он бы посмотрел, на что садится. Увидев гвоздь, он бы просто остался стоять. Хотя не исключено, что Иван, Грицько и Алесь коллективными усилиями заставили бы его сесть на этот гвоздь после того, как сами на него однажды сели. Но, вполне возможно, обошлось бы и без насилия. Тогда по какому сценарию могли развиваться события?
Во-первых, Хаим сразу бы стал думать, кто мог ему подстроить такую гадость? Скорее всего, подозрения его пали бы на Грицько в силу той памяти, которую его народ оставил в еврейской истории после походов Богдана Хмельницкого и погромов времен Гражданской войны. Но действительность немедленно вернула бы Хаима в сегодняшний день, и сразу возник бы глобальный вопрос: рассказывать ли обо всей этой истории жене? Решил, что «нет, не буду рассказывать», но за семейным ужином всё же не преминул проболтаться.
– Вечно мой зять в какое-нибудь говно влезет, – пробурчала бы теща. – И чего его на этот стул понесло. Дома два кресла стоят, а ему всё мало.
– Папа, ты же знаешь, что от этих антисемитов ничего хорошего все равно не дождешься, – не преминул бы упрекнуть Хаима старший сын.
– А чего ты этот стул домой не притащил? – спросил тесть. – Я бы его на что-нибудь приспособил.
– Если ты еще раз в эту компанию сунешься, будешь иметь дело со мной! – пообещала бы драгоценная Софочка.
Что значит, иметь дело с Софочкой, Хаим уже хорошо знал.
Но назавтра Хаим был за все свои проблемы вознагражден. Любимая подруга Леночка, положив свою головку на его плечо и тесно прижавшись к нему, нежно проворковала бы:
– Какой же ты у меня, Фимочка, все-таки умный!
13. Этот богатый и могучий русский
язык!
Ошибки, описки и оговорки бывают самые разнообразные, Чаше они вызывают улыбки и смех, но иногда приводят к трагедии. Хрестоматийным уже стал случай, когда во время войны в одной районной газете при переносе выпала одна буква. Будь какое-нибудь рядовое слово – никто бы даже не заметил. Но это было слово Сталинград, а выпала буква «р». Газету закрыли, редактора и корректора расстреляли, остальных членов редакции сослали в лагеря.
Помню, какие неприятности были у редактора нашей районной газеты, когда в репертуаре местного кинотеатра появилось объявление о демонстрации художественного фильма «Балдата о солдате».
Такого рода ошибки иногда приводили к личным проблемам. Когда мы со своей компанией выезжали с ночевками из Гомеля в дачный поселок Ченки, то в холодные ночи часто залезали на дебаркадер, где причаливали теплоходы идущие в Киев. Очень скоро этот дебаркадер стали называть «дебардакер», что в целом оправдывалось в реальности. Но однажды моя мама после возвращения домой из такой вылазки на «природу» спросила у меня, где мы прятались от дождя. Я спокойно ответил: «На дебардакере». Мама одарила меня таким долгим изучающим взглядом, что мне стало нехорошо. Наверное, она пыталась определить по моему лицу степень моей развращенности.
Существует старый, видимо еще дореволюционный анекдот о молодом актере, который должен был выйти на сцену в «Вишневом саду» с одной фразой: «Епиходов сломал кий на бильярде». Незадолго до премьеры ему стали досаждать с предупреждением, что надо быть очень осторожным, ибо часто на премьере от волнения актер говорит не Епиходов, а Епих@ев. Молодой актер очень нервничал, а на премьере начал: «Епиходов…» И такой довольный, что сказал правильно, повторил: «Епиходов… сломал х@й на бильярде».
Я всегда считал, что это не более чем анекдот и к реальной действительности никакого отношения не имеет, пока не попался на аналогичной истории сам. Позвонили с телевидения и попросили сделать передачу с приезжающим из Ленинграда на гастроли в Белоруссию ансамблем «Диапазон». Дело привычное. Ансамбль привез фонограммы, продумали диалоги, подготовили интерьер. Но меня предупредили, что у музыкальной редакции уже исчерпан лимит студийного и эфирного времени, и поэтому запись надо делать «вчистую»: ровно час и ни минуты больше. И никаких ошибок: монтажа не будет. Все было бы хорошо, если бы за пару минут до записи ко мне не подошел руководитель ансамбля Саша Драчев и сказал: «Яша, будь осторожен. В Ленинграде наш ансамбль в шутку называют не «Диапазон», а «Диапонос». Так что, не оговорись».
Зачем он мне это сказал? Я сразу вспомнил историю одного ведущего музыковеда, который, пропустив через себя множество анекдотов на музыкальную тему, во время одной из лекций, рассказывая о музыке менестрелей, назвал их менструэлями. Во всяком случае, должен одно сказать по поводу работы с ансамблем «Диапазон»: никогда у меня до этого не было такой нервной записи. Да и после этого тоже.
В наше время любой автор, набирая текст на компьютере, имеет возможность его внимательно вычитать и исправить прямо на экране. И то случаются проблемы. Особенно трудно не допустить ошибки, если рядом стоят клавиши букв, перемена которых местами ведет к неприятным опискам. Сколько раз вместо слова «еврей» у меня набиралось «ервей»! А в слове иудаизм вместо первой буквы «и» оказывалась стоящая рядом буква «м»! Чаще всего такие случаи вызывают ироническую улыбку, но иногда и громкий смех.
Мой шурин, работавший в Обнинске в Институте экспериментальной метеорологии, рассказал о таком эпизоде. Их институт получил заказ Министерства обороны на создание специальной аэрозоли, чтобы разгонять облака над военными аэродромами. О ходе экспериментов каждый раз писались специальные отчеты. В одном из них вертолетчик написал: «Началась болтанка. Появились неприятные ощущения в ухе». У машинистки, едва разбиравшей каракули автора, одна рука, как обычно, обгоняла другую, и в отчете неприятные ощущения появились уже не ухе, а… в общем, в другом месте.
Самое интересное началось потом. Автор, естественно, ничего не вычитывал. Завлаб бегло просмотрел отчет и отнес в дирекцию. Зам по науке просто подписал, и бумага в таком виде пошла в Министерство обороны. Через полгода она вернулась в институт. В том месте, где была опечатка, в отчете большими красными буквами рукой какого-то полковника было написано: «Тоже мне ученые! Не могли написать по-научному – «в пенисе!».