Минна Лапидус

ЧЕЛОВЕК В ТРАГИЧЕСКИЕ МИНУТЫ ИСТОРИИ

          Воспоминания одного из крупнейших детских кардио-ревматологов Беларуси,
          кандидата медицинских наук Минны Рувимовны Лапидус.
          Запись 5 июля 1989 г.
          Расшифровка, литературное редактирование и комментарии Я.З.Басина

От публикатора

Так случилось, что я в течение двадцати лет искал сведения о судьбе одной женщины, героини Бунда, переводчицы первой публикации «Капитала» К.Маркса на русском языке, а нашел эту информацию в соседнем подъезде своего дома, в случайном разговоре с соседкой, с которой меня объединяли не только дружеские, но и профессиональные интересы. И случилось это летом 1989 года.

Тот год был переломным для мировоззрения людей, проживших всю сознательную жизнь при советской власти и впитавших догмы системы этой преступной власти едва ли не с молоком матери. Вал разоблачительной литературы, телевизионных передач, общественных дискуссий; распахнутые архивы спецслужб, открытые базы данных для тех, кто хочет узнать о судьбах исчезнувших в годы сталинского беспредела родных и близких, раскопки на местах массовых расстрелов… Все будоражило воображение и пробуждало надежды, что началась новая эпоха и что с этого дня уже будет совсем не так, как было при большевиках.

Разговоры на «перестроечные» темы возникали везде – в кругу друзей, на работе, на улице, в очередях… Один из них, во дворе моего дома, настолько взволновал меня, что я решил продолжить его. Правда, все началось с невинной вроде фразы:

– А мой папа уже в тридцатые годы знал, что Сталин – бандит. И что все окружение его – бандитское!

Эти слова произнесла Минна Рувимовна Лапидус, прекрасный врач-педиатр, с которой я подружился благодаря своей институтской подруге Доре Голдовской (в девичестве Гофман). Минна Рувимовна подкрепила свое утверждение фактами из жизни отца, известного минского хирурга. Выслушав все это, я осторожно спросил:

– А как Ваш отец мог еще до войны знать о бандитской сущности Сталина? Для этого нужно было, как минимум, быть где-то очень близко от него и его окружения и знать все секреты кремлевской «кухни», что было совсем небезопасно. А Ваш отец жил в Минске, с точки зрения Москвы – в глубокой провинции, работал в клинике, в области, весьма далекой от политики… Откуда он мог получать такую информацию?

Моя собеседница на миг задумалась, а потом уверенно ответила:

– От моей тетки, родной сестры мамы. Это была старая бундовка. Она жила в Москве, но скрывалась у нас на квартире, бывало, что по нескольку недель, когда в Москве начинались аресты старых партийцев. Аресты прекращались, и она возвращалась к себе.

– А как ее имя? – спросил я.

В семидесятые годы вместе с доцентом БГУ Михаилом Ивановиче Иосько я активно занимался разработкой истории возникновения и развития белорусской социал-демократии доленинского периода и даже вписал во второе издание его монографии «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия» (Мн., 1985) две главы. Я знал большинство «фигурантов» той эпохи. Так что мой вопрос не был чисто риторическим: я кое-что знал о тех людях.

– Это была наша тетя Женя. Евгения Гурвич.

Право, было от чего придти в смущение.

К этому времени уже вышла ходившая около двадцати лет по редакциям журналов и издательствам рукопись моей художественно-документальной повести «Зов Прометея», посвященной дружбе великой украинской поэтессы Леси Украинки с минчанином, одним из первых белорусских социал-демократов Сергеем Мержинским («Зов Прометея», Мн., 1987). Активным участником разворачивавшихся в повести событий была Евгения Гурвич, которая для Сергея фактически являлась наставником в революционной борьбе. Это было последнее десятилетие XIX века – очень интересное время, эпоха либеральных свобод, наступивших в первые годы правления Николая II.

Повесть заканчивалась смертью Сергея Мержинского в марте 1901 г. Леся Украинка сама закрыла глаза своему другу. Произошло это в маленьком домике на берегу Свислочи. На его месте, прямо напротив здания БВО на ул.Коммунистической, на стене дома можно увидеть мемориальную доску. А в Минске есть и улица С.Мержинского, в квартале от площади Калинина. И улица Леси Украинки есть, в районе Веснянки. Они появились стараниями поэта Сергея Граховского, написавшего на этот сюжет прекрасную поэму «Ростань на світанні».

Исторические «раскопки» вел и я. Они-то и сдружили меня с С.Граховским и М.Иосько. Обоих, к сожалению, уже нет с нами.

О том, как сложилась судьба Евгении Гурвич в послеоктябрьские годы, мы с Михаилом Ивановичем так и не смогли узнать. Было бы логичным предположить, что она погибла во время одной из сталинских «чисток», но пока доказательств не было, писать об этом мы не могли.

И вдруг такая информация появилась – совершенно неожиданно и там, где ее и искать не пришло бы в голову. И я пошел к Минне Рувимовне с диктофоном. То, что я от нее услышал, мне показалось настолько интересным, что я решил запись ее рассказа обнародовать. Разрешение на это я получил от нее самой, позвонив, будучи пару лет назад в США, ей домой, в Миннеаполис.

Рассказ Минны Лапидус – это не только срез эпохи. Это еще и воскрешение в памяти большой группы людей того времени, по больше части, медиков – профессоров и доцентов, докторов и кандидатов наук, министров и их заместителей… Имен, совершенно ныне забытых. Расшифровка их было делом весьма хлопотным, об иных и в архивах никаких сведений не сохранилось. Но дело стоило того.

Самым сложным оказалось восстановить сведения о главном герое воспоминаний – об отце рассказчицы. Сложно было потому, что следы самой Минны Рувимовны у меня затерялись, и уже не могу ей сегодня позвонить и все выяснить.

Известно только, что Лапидус Рувим Исаевич, хирург, кандидат медицинских наук, доцент. Работал в 1920 – 1922 гг. в Игуменском уезде (ныне Червенском районе), затем в Минске. В годы войны – главный хирург военных госпиталей, майор медицинской службы, 22 декабря 1942 г. награжден медалью «За оборону Сталинграда». Кроме того, среди его военных наград есть еще ордена Красной звезды и Отечественной войны. С 1952 г. – доцент кафедры факультетской хирургии Минского медицинского института.

(В поисках мне помогали бывший сотрудник музея истории медицины Беларуси Фреда Абрамовна Сагальчик, бывшая заведующая справочно-библиографическим отделом библиотеки Белорусского медицинского университета Сима Михайловна Марголина и моя добровольная помощница Наталья Городецкая).

Я.Басин

Тридцатые годы

Мне в 1937 году было 11 лет, а когда ушли из жизни Голодед [1] и Червяков [2] – еще меньше.

В тот день, когда мы узнали, что они покончили собой, мы были на даче в Ратомке. Приехал папа, который уже тогда все понимал, что происходит в стране. Приехал страшно расстроенный. Он должен был улететь по какому-то очень срочному вызову на операцию. Обычно он летал на санитарном «У-2», который принадлежал санавиации. Но в этот день как только они поднялись в воздух, отказал мотор. Летчику удалось спланировать и посадить самолет на летное поле аэродрома, но на земле самолет развалился. И летчик, и отец чудом остались живы. Отец был потрясен тем, что случилось. Он уже не стал возвращаться в клинику и приехал к нам на дачу. Там я и спросила у него, почему Голодед и Червяков оказались врагами народа?

– Ты еще маленькая, – ответил он, – и не поймешь. Но ты все-таки не думай: они не враги. Происходит нечто очень страшное: идет борьба за власть.

А через год он уже все мне объяснил.

Из нашего дома исчезали люди.

Я училась в очень престижной школе – № 5. В Минске было две русские школы – №4 и № 5. Одна была рядом с Публичной библиотекой, вторая – на улице Ленина. В эти школы могли попасть дети военных и разных начальников. Потом появилась еще одна русская школа – № 42. Но в нашей школе учились дети руководителей республики. Например, в одном классе со мной учились двойняшки Роза и Борис Гуревичи, дети известного в прошлом командира Красной Армии. Еще Има Куделька – дочка наркомфина, Яша Хейфиц – сын редактора газеты «Рабочий», дочка заместителя редактора этой газеты Эди Фишбейн. И еще дети менее ответственных товарищей.

Когда мы вступали в пионеры, торжественное обещание давали Голодеду. К нам в школу часто приходил Червяков. Голодед и Червяков жили во 2-ом Доме Советов. Это на улице Ленина, где был старый военный универиаг. На этой улице и была наша школа. Часто, когда мы шли домой со второй смены, мы видели их машины. В Минске тогда машин было очень мало, а у них были особые машины – впереди неслась фигурка оленя. И мы собирались вокруг этой машины и рассматривали ее. А водитель нас отгонял. Милиционер тоже: «Уходите, уходите» – он стоял у входа в дом. Но когда выходил сам Червяков, он сажал нас всех в машину и просил водителя покатать нас. Мы ехали до площади Свободы и назад. Радости нашей не было конца.

Голодед с нами всегда здоровался.

В соседней 20-ой школе учились две девушки – Валя Голодед и Зося Червякова. Школа была белорусской. Девочки были старше меня. Смотрели мы на них с обожанием. Они ходили мимо нашей школы. А улица К. Маркса называлась «Школьный проспект» – все школьники туда выходили гулять. Кто постарше, назначал там свидания. Мы, маленькие, бегали следить, кто кому свидания назначает. В 1937 году я перешла в пятый класс. В тот год в учебниках белорусского языка мы заклеивали портреты белорусских поэтов – Чароту [3], Александровича [4] и др. А еще нас заставляли учить наизусть письмо белорусского народа товарищу Сталину. Его написали Я.Купала, Я.Колас, Александрович и другие поэты. Письмо готовили на шелке к Декаде белорусского искусства в Москве. Каждая страница вышивалась, а потом все такие страницы были переплетены. Получилась книга. Вышивали лучшие вышивальщицы.

В этом письме-книге были такие строчки:

                                          Ты – солнца, што зямлю асвяцiла
                                          I ласкай сагрэла палi, гарады.
                                          Ты – рэк паўнаводных iмклiвая сіла,
                                          Празрыстасць крынiц – дарагi правадыр

                                          Табе наша шчасце, любоў i з’еднанасць,
                                          Табе пяе песню сусветная шыр.
                                          Вядзi ж нас, любiмы, табой мы з’еднаны,
                                          Ты наша жыцце – дарагi правадыр.

Я помню, как мой папа ходил и страшно плевался.

– Ты не должна учить стихи про этого убийцу, про этого страшного человека. Ты должна помнить, что это очень плохой человек, что это только начало, что самое страшное еще впереди.

Он предвидел все это страшное.

После гибели Голодеда и Червякова (а нам, детям, запретили в школе эти имена упоминать) началось это самое страшное. Сначала из нашего класса исчезли Роза и Борис Гуревичи. Они жили в доме, где сейчас Военторг. Но когда их отца арестовали, их переселили в комнату без отопления на Немиге. Их старший брат учился в 9-ом классе нашей школы. Он исчез вместе со своим отцом. Остались дети с мамой, простой местечковой женщиной. А 7 ноября 37-го, когда нам всем велели придти на демонстрацию, Роза и Борис не появились. На Немиге, где они жили, их дверь в квартиру открывалась прямо на улицу. На двери уже висел замок. Так о них до сих пор ничего неизвестно.

Исчезла Има Куделько – сначала, арестовали отца [5], потом ее не стало. За ней исчез Яша Хейфиц, а вот отца Эди Фишбейн не тронули, и мы доучились до 8-го класса, т. е. до войны. В соседнем классе училась Майя Стырно – дочка заместителя главного редактора журнала «Большевик Белоруссии». Сначала арестовали папу, потом маму, и Майя с младшим братом осталась с бабушкой. Их хотели забрать в детский дом, но бабушка не дала.

Потом арестовали мужа медсестры, с которой работала в детском диспансере окулистом моя мама, – еврейки Гильчерской. Ее русский муж, Розин, был директором Высшей партийной школы в Минске. Дочку Аллочку (нам было по 10 лет) забрали в детский дом. Время было тогда не очень сытное, и мама всегда находила что-нибудь, что можно отнести Аллочке, чтобы подкормить ее.

Несколько позднее стали арестовывать профессоров. Моя одноклассница Испра Гиммельфарт (ее отец был профессором института химии Академии наук) осталась с сестрой Вилей (Вилена – сокращенное от Владимир Ильич Ленин; так ее назвал при рождении отец). Обеих забрали в спецдетдом, но там их разделили. Испра, ставшая Ирой, закончила после войны педтехникум, а Виля приняла на себя все черты детей-уголовников, став совершенно неуправляемой.

В соседнем классе училась моя подруга Нелли Сигнанова. Она с родителями незадолго до нашего знакомства переехала из Гомеля. Ее отец (кстати, еврей) после того, как арестовали все правительство, стал на время вторым секретарем ЦК. Семья переселилась в гостиницу «Европа», у них появилась машина. Нелли заважничала. Жить в «Европе» было престижно: туда селили всех начальников, которые приезжали в Минск работать из других городов. А однажды Нелли даже пришла в школу и похвасталась, что им, наверное, дадут квартиру в Доме Советов, где жил Червяков. Но прошло совсем немного времени, и она пришла в школу заплаканная, села тихонько и положила голову на руки, на стол. К ней подошел учитель географии Алексей Ильич Жилуцкий, тихонько что-то спросил, а потом сказал:

– Дети, не надо трогать Нелли.

В школе воцарилась такая обстановка, что периодически на занятия приходили и другие девочки и мальчики, тихонько, как Нелли, садились и точно так же клали голову на руки. И мы уже знали, что это означает. Это был 1937 год. К концу учебного года из 34-х человек в классе осталось 14, и на следующий учебный год из 4-х пятых классов сделали 3 шестых, а к концу года осталось и совсем два шестых класса. Но в школу набрали еще детей, и опять получилось три шестых класса.

Отец работал доцентом мединститута и консультировал в лазарете пограничников, который располагался на улице Дзержинского. Лазарет принадлежал ведомству НКВД, но лечили там только пограничников: сказывалась близкая к Минску граница. Для отца это было очень существенно: лечить работников НКВД он, скорее всего, не пошел бы.

И это был 1937 год. Мы все не спали. Спать ложились одетыми, в первую очередь отец. Квартира была коммунальная – угол Ленина и Кирова, 2-х этажный дом, сгоревший во второй день войны. Две комнаты из пяти занимал спецкор «Правды» еврей Шклярнин, еще две комнаты занимали мы и одну майор НКВД Соловьев. Из нашего дома тоже забирали людей: за ними приезжали черные «воронки». Внизу арестовали соседа, потом еще одного, и когда они подъезжали, а было это чаще всего ночью, то они брали дворничиху или дворника, и звонили в дверь нужной квартиры. А утром мы узнавали, кого именно «взяли».

Машин в Минске было так мало, что звук каждой из них был далеко слышен. Не спали взрослые, не спали и дети. Все готовились к чему-то. Сосед, спецкор, имел телефон, и если папу вызывали в клинику, то звонили ему. Жена его нигде не работала, так как у них были две больные дочки. У одной – то, что тогда называлось золотухой (теперь мы знаем, что это – детская экзема). Спецкор сам обычно печатал на машинке. Но однажды он начал заставлять жену печатать. Он перестал почему-то ходить на работу, ночами не спал. Жили они на то, что зарабатывал машинописью, оба.

Однажды в два часа ночи подъехала машина. Все были дома – и мы и соседи. Черная машина остановилась у нашего подъезда. Все слышали шаги по лестнице. Дом был старый. На одну лестничную площадку, выходили три наших квартиры. Шаги останавливаются у нашей двери. Звонок. Открылись все двери сразу, и в них показались хозяева всех трех квартир. Все – в кальсонах. Мой отец – тоже. Кальсоны тогда носили все мужчины. Майор НКВД Соловьев, Правдин, мой отец Все стоят, и я за папой выскочила (я вообще была папиной дочкой). Еще один звонок, более настойчивый. Майор спрашивает: «Вам кого?» – «Лапидуса». Майор и Правдин облегченно вздыхают и уходят в свои квартиры. Щелкают замки в их дверях. Папа открывает входную дверь. За ней – солдат в форме НКВД.

– Прошу Вас: в госпиталь привезли тяжело раненого.

У отца тряслись руки. Вернулся утром. Никто не спал, не мог уснуть: отец мог не вернуться.

Неприятная ситуация в классе: заплевали портреты Блюхера, Егорова, Якира, Тухачевского. Сначала пачкали – чертики, рожки, усы пририсовывали, это было престижно! Глаза им выкалывали. Потом заплевали их. Учителя расценивали это как акт патриотизма. Папа говорил, что они не враги народа, но я поступала как все.

Арестовали директора школы, латыша. Он был вторым директором школы. Первым был Станкевич, который еще до революции был директором гимназии, и до моих времен сохранил в школе дух гимназии. Латыша (нового директора) я хорошо запомнила по митингу в декабре 1934 года, когда убили Кирова. Тогда он размахивал кулаком и говорил о врагах, которые убили Сергея Мироновича. Чувство страха было огромно, боялись, что враги завтра убьют родителей, ибо враги эти везде и всюду. Он призывал нас к бдительности.

Когда шли процессы – Бухарин, Рыков и остальные – нас каждый раз собирали в актовый зал, и мы кричали: «Смерть им!», и каждый раз выступал наш директор-латыш и кричал это первым. И вдруг его арестовали. Последнее время до этого он ходил мрачным и уже ничего не выкрикивал. Папа спрашивал:

– Опять у Вас был митинг?

– Нет, не было.

– Значит, завтра будет.

Но митингов не было ни завтра, ни послезавтра: у нас появился новый директор – Грицкевич, очень культурный человек. Его сын сейчас профессор [6]. Его жена была профессор – акушер-гинеколог. Семья Грицкевичей была дружна с Рахилью Нисаниной, секретарем райкома, и ее мужем Паней, греком по национальности.

Однажды мать Нелли Сигнановой Вера получила от сестры письмо, что ее муж Нёма (Наум Соломонович) – в Сибири и что осужден он по такой-то статье. Шел 1938 год. Паня и Рахиль поехали в Москву и попали на прием к какому-то начальнику. Они просидели на Лубянке 6 часов пока их приняли. Рахиль пошла на прием, а Паня ее еще пять часов ждал. И она добилась освобождения Нёмы. Она совершила подвиг, но это был безумный поступок. Нёма вернулся в 1939 году. Он дал подписку о неразглашении, и никогда никому ничего не рассказывал до последнего дня жизни. Не смотря ни на что, он никогда так и ни усомнился в своем большевистском Боге.

В 1939 – 40 гг. повальных арестов уже не было. Когда мне исполнилось 14 лет, папа начал меня просвещать. Он мне тогда многое рассказал. Он хорошо разбирался в обстановке и знал, что Бухарин, Зиновьев и Рыков ни в чем не виноваты, что там, в Москве, шла борьба за власть, что Сталин расправился со своим политическими противниками, что герой революции Троцкий тоже не был шпионом и т.д. О личности Сталина он почти ничего не знал, как, впрочем, и большинство людей в то время.

Отец до 1921 года жил в Петрограде был в курсе политической жизни, ходил на все митинги. В России было тогда два героя – Ленин и Троцкий, говорил он. Так и кричали: «Да здравствует Ленин!» и «Да здравствует Троцкий!» Троцкий был героем, и его популярность не уступала популярности Ленина. Когда умер Ленин, никто не сомневался, что лидером будет Троцкий.

Вообще-то комплиментов отец не дарил никому – ни Ленину, ни Троцкому. Он говорил, что коммунизм принесет в страну голод, что красный террор – это очень страшно, но начался он еще до Сталина. Отец объяснял мне: Ленин умел делать шаг назад. Когда он увидел, что разруха и голод, он ввел НЭП, который стал избавлением для народа. Страна зажила новой жизнью. Отец говорил: «Вряд ли бы Ленин пошел на такую страшную коллективизацию» – он по-своему объяснял мне причины голода на Украине.

Что такое голод, мы знали хорошо. Отец, видимо, и пошел подрабатывать в лазарет НКВД, что там, кроме прочего, были еще и хорошие пайки, по карточкам. В нашем доме был хлебный магазин. Особые очереди за хлебом были в 1930-32 гг. Тогда в 12 часов ночи папа шел занимать очередь, его сменяла мама, а с 3-х до утра стояла наша домработница Катя. Надо было отоварить хлебные карточки. А вот в лазарете НКВД по их служебным карточкам наша семья получала не сырой, а очень хороший хлеб (за ним ездила Катя). Иногда в том пайке бывало мясо, колбаса и даже белые булки.

В первом классе со мной за партой сидела Роза Гуревич. Ее отец был наркомпрод. Дети обычно приносили с собой завтраки. У меня обычно бывал кусочек хлеба, смазанный тонким слоем масла. Хотя моих родителей никогда не объявляли врагами народа, а я была единственным ребенком в семье, и мы даже в голодные годы не страдали, но белого хлеба я все же не видела. Роза же приносила французскую булку, густо смазанную маслом. Она была разрезана пополам, и Роза разнимала эти половины, одну отдавала Борису, а другую съедала сама. И мне всегда казалась, что она ест нечто необыкновенное. Такие булки были не только у Розы Гуревич. В нашем классе было много детей, принадлежавших к особой касте. Эти люди дружили, их дачи были вместе (сначала в Слепянке, а потом в Дроздах). Но я не помню, чтобы кто-нибудь из них меня угостил.

И вот наступил день, когда Катя впервые принесла из лазарета НКВД эту белую булку. И я взяла половину этой булки с маслом, принесла в школу и тоже ела на глазах у всего класса. Но я увидела глаза своей подруги Лоры Гольман (не еврейки), и я взяла ее за руку, завела в какой-то закуток, и мы вместе с ней съели эту булку.

Товары появились в магазинах в 1939 году. Карточки отменили еще в 1936 (во всяком случае, до начала террора). 1937 год, год террора, не был голодным. Катя наша собирала хлебные корки. Я ела плохо, и на меня кричали: «Люди голодают, а ты перловую кашу не ешь!» Помню, что было много гречки: она и продавалась, и ее также можно было получить на карточки. Гречневую кашу я тоже не любила, и мне тоже говорили: «люди пухнут от голода, а ты здесь выкомариваешь». А картошки не было, ее тоже давали по карточкам.

Наш дом был интересным. Построен он был каким-то богатым человеком. Сначала был поставлен деревянный дом, а к нему уже была сделана каменная пристройка. Деревянная часть выходила во двор. В ней были подвалы. В них хранилась государственная картошка, там же ее и продавали. Для нас это было очень удобно: и хлеб, и картошка, не отходя от дома. Очередь на картошку занимали за 2-3 дня. Сначала велась запись, а в последнюю ночь уже надо было дежурить. Дежурила обычно Катя. Веранда наша выходила во двор, и когда бывала перекличка, Катя кричала сверху, что она есть. Люди ночами стояли у нашего дома – за хлебом, за картошкой.

В Белоруссии с голоду никто не умирал, хотя папа и рассказывал, что приходили люди из других мест – с детьми, и эти люди умирали от голода. От отца же я узнала, что творилось во время голода на Украине, когда умерло несколько миллионов человек.

– ОН нарочно устроил этот голод, – говорил отец.

Не было другого человека, которого бы так ненавидел мой папа. Он звал его Другом. «Друг всех свиней, поросят и быков», «Отец народов» и другие самые ругательные слова. Даже в 1952-53 гг., когда вообще стало страшно для евреев и ко мне приходили мои подруги с мужьями – Лиза Гельфер, Геня Давыдович, он при них начинал ЕГО ругать. Я говорила: «Папа, ради бога!». Но папа уже тогда не мог сдержать эмоции.

– Вот подождите, – кричал он, – будут еще вагоны. ОН всех нас выселит в Сибирь! Уже стоят эшелоны!

Отец многое, очень многое знал, понимал, мог прогнозировать события. Он даже говорил о том, будет кризис революционной идеи. Я запомнила рассказ о том, как он после революции жил в Петрограде, посещал митинги, и на одном из них слушал Жаботинского. Тот сказал так: «Евреи! Мы дали миру одного бога – Христа. За этого бога нас уже терзают две тысячи лет. Но все наши страдания – мелочь, крупица, капля по сравнению с тем, какие страдания нам предстоят за другого нашего бога – Маркса».

Папа знал очень много. Главное, он знал, что Сталин – бандит. Во всей этой партийной кухне он очень хорошо разбирался. А дело было в том, что у нас дома периодически появлялась родная сестра мамы – Евгения Адольфовна Гурвич [7].

Тетя Женя родилась у моего дедушки в первом его браке, а мама – во втором, позднем. Мама была намного моложе тети Жени.

Я еще была совсем маленькой девочкой, когда она, приехав из Москвы, ходила вместе со мной искать домик первого съезда РСДРП. Мы нашли его, и на нем была соответствующая табличка, но тетя Женя сказала: «Это все равно не тот домик. Господи, как они мне все надоели! Пускай ЭТО будет тот домик!».

Она была бундовка [8], и очень дружила с моим отцом. Она очень хорошо знала Сталина. В начале века она бежала с Троцким из ссылки. Она знала Ленина и с ним не раз встречалась. Вот она-то и знала всю эту кухню.

Она приезжала к нам много раз, почти каждый год, пока ей позволяло её здоровье. Она очень много беседовала с папой. Последний раз он ее видел в 1934 году.

Ее не раз садили. И в 1927, и в 1928. Даже маму мою однажды заодно с ней посадили. От меня это все скрывали. Она очень хорошо знала все о красном терроре. Она умерла в 1935 году. Все первые процессы – Шахтинское дело [9] и др. – она считала фальсификацией, и папа вслед за ней говорил: «Все это выдумки».

В семье Гурвичей все были революционеры. Застрельщиком был, видимо, Исаак, который был на год старше тети Жени. Он был одним из лидеров движения народников, и почти всю жизнь прожил в Америке [10]. Туда же эмигрировали другие участники революционного движения из семьи Гурвичей.

Бывала у нас в Минске и двоюродная сестра тети Жени – Роза. Однажды по дороге на какой-то конгресс Интернационала она подарила мне очень красивый костюмчик, и у меня все спрашивали: «Девочка, где тебе его купили?» Она тогда вообще привезла целый чемодан тряпок. А на обратном пути она привезда мне куклу, которая говорила «Мама». У куклы было имя – Мисс Мери. Я ее, правда, звала Галей.

Тогда Роза просидела с отцом всю ночь напролет. Вот от этих двух женщин отец и знал все подробности партийных интриг.

Евгения Адольфовна не погибла в годы массовых репрессий. Она умерла. Мы об этом ничего не знали, но однажды мама прочитала некролог то ли в «Правде», то ли в «Известиях. Она прибежало ко мне в школу: «Тетя Женя умерла!» А папа сказал: «Слава богу, что она умерла дома, а не у НИХ в подвалах. Все равно ОНИ бы они ее замучили».

Тетя Женя была необыкновенно умная, но страшно некрасивая женщина. После того, как она перевела на русский язык «Капитал» К.Маркса, она обрела большую популярность. В тюрьме она сидела в одиночке и перестукивалась с мужчиной-революционером из соседней камеры. Он влюбился в нее по этим разговорам. Они договорились пожениться после освобождения. Но когда он ее увидел, ему стало немножко худо. Это было для нее страшным ударом.

Замужем тетя Женя никогда не была. Жила в семье своей племянницы Розы, которая работала заместителем наркома путей сообщения в Москве. Роза закончила Институт красной профессуры, и всю жизнь была большим начальником. Она и войну начала большим начальником. У Розы была дочь Вероника. Тетя Женя безумно любила эту Веронику и помогла ей в совершенстве овладеть английским и немецким языками.

Тетя Женя умерла осенью или зимой. Помню только, что я была в осеннем пальто, когда ко мне в школу прибежала мама. Из семьи Розы уже никого не осталось в живых. Фотографии Жени Гурвич были дома у нас, но ничего не сохранилось.

Во всех книгах имя-отчество тети Жени пишется Евгения Адольфовна, но это очень странно, потому что и тетя Женя, и мама были в паспорте Ароновны. Их отец был учителем. Получив образование, он обзавелся каким-то документом, согласно которому мог жить вне «черты оседлости». Это был очень образованный человек, и все его дети стали революционерами. Его имя было Арий [11].

Тетю Женю арестовывали и в Минске, и дважды в Москве. Ее приезд в Минск обставлялся тайной, и меня предупреждали – никому не говори, что приехала тетя Женя. Она даже не выходила из дома, когда появлялась у нас. Тетя Женя была намного старше мамы, (мама была 1900 г., а тетя Женя – 1861 г.). Когда началась революция, тетя Женя жила в Минске с моей мамой. Моя бабушка умерла в первые послереволюционные годы, и тетя Женя жила с ними. Дом, где они жили, стоял на улице Садовой (там теперь сквер Я.Купалы).

В моей памяти сохранился образ сухонькой старушки в очках, очень плохо одетой, которая очень плохо себя чувствовала. Она ходила с палкой и была полуслепой. За ней иногда приезжала машина, и мне это очень нравилось, так как меня тогда катали на ней. Папа с ней разговаривал часами, иногда они проводили без сна ночи напролет, поэтому папа понимал тайный смысл всего, что в стране происходило. Он говорил про Сталина и его окружение: «Это стадо бандитов». Тетя Женя все это «стадо» очень хорошо знала.

Много позднее, когда я уже работала в 20-ой детской поликлинике, мне кричали, что я антисоветчица. Особенно старалась парторг по фамилии Морозко. А я ей в ответ кричала: «У меня родная тетка была организатором Первого съезда РСДРП, а вы мне здесь говорите, что я несоветский человек. Я – советский человек, но этих … ненавижу!».

Июнь сорок первого

22 июня было воскресенье. По воскресеньям все работали. Мои родители тоже.

Мне 15 лет. Я влюбилась в симпатичного мальчика Леву из 4-ой школы. Я его плохо знала, был он форменным обалдуем, но все вокруг влюблялись, и я решила, что мне тоже надо влюбиться. Мне тогда вообще все нравились.

22 июня должно было состояться открытие Комсомольского озера, и мы договорились, что пойдем на это событие всей компанией. Туда должен был прийти и этот Лева. Мы пришли туда, и вдруг начались какие-то разговоры, что началась война. На озере было малолюдно и не интересно, и мы решили, что вечером пойдем гулять по городу. В Минске на гастролях тогда был МХАТ, и, когда мы с подругой ближе к вечеру пошли гулять, то на Ленинской и К. Маркса увидели прогуливавшихся Николая Хмелева и Аллу Тарасову. Моя подруга знала их всех в лицо. Мы остановились и стали на них глазеть. Те остановились тоже.

– Девочки, вы хотите, чтобы мы вам автограф написали? – А мы тогда даже не знали, что это такое.

Вечером мы гуляли с двумя мальчиками из спецшколы, которая располагалась в здании нынешнего суворовского училища. Незадолго до войны вышел страшный закон, по которому всех мальчиков после 7-го класса забирали в ремесленное училище. Надо было готовить рабочий класс, а то все бросились учиться, а простых рабочих не было. И действительно, наших самых лучших мальчишек забрали в ремесленное училище. Это был как бы «трудовой фронт». Причем забрать туда могли и из 8-го, и из 9-го классов. И тогда родители тех, чьи дети еще не пошли в ремесленное училище, стали срочно отдавать их в техникумы, а также в спецшколы. Мальчиков в обычной школе вообще не осталось.

Когда я вернулась домой, у подъезда ждал отец:

– Иди немедленно домой! Война, а ты где-то шляешься! Я уже всю округу обегал, а тебя не нашел.

А ночью началась бомбежка, и бомбили непрерывно. И мы бегали в убежище, которое было по улице Кирова. Но на это убежище упала бомба, и никто оттуда не вышел. А потом стали говорить про другое убежище, там, где сейчас БПИ, и мы стали бегать туда. 23 июня мама получила повестку из военкомата, и она пошла туда. Ее отправили в Червень. Папе повестки не пришло.

В город стали поступать раненые из Молодечно, из Барановичей.

В это время в комнате майора жили другие люди, тоже из НКВД, а майора до этого перевели в Белосток. (Позднее мы узнали, что попал в плен и погиб в концлагере Тростенец). С новыми жильцами, их домработницей и дочкой Ларочкой я пошла в убежище. Мама вручила мне портфель с вещами: платье, юбка, кофточка, что-то из еды. Сидели несколько часов. Город бомбили страшно. И вот часов в 6 вечера крики на все бомбоубежище: «Минна! Минна!» Это папа меня разыскивал – ходил и кричал в темноте. «Я здесь, папа!» – «Иди сейчас же ко мне!.. Где твои вещи?» – «Вот портфель!» А соседи (их домработница) портфель мне не отдает: – «Я здесь сама положила свои вещи. Утром отдам».

Я как стояла в ситцевом платьице и туфельках на босу ногу, да еще какая-то жакеточка на мне была, – так я пошла. Папа повел меня к себе, во 2-ю больницу. Он ушел в операционную – раненые все прибывали и прибывали, а мы с Катей сидели в подвале, в морге. С нами была семья профессора Мангейма: он сам, его жена и двое детей – Рая и Яша. Там было безопасно: стены во 2-й больнице монастырские. Мангейм [12] ранее перенес инсульт, и у него не действовала правая рука. До этого он оперировал, а теперь уже не мог. Он заведовал кафедрой хирургии, на которой работал и мой отец. После инсульта Мангейма на папу выпала огромная нагрузка, и он фактически выполнял главные роли на кафедре. В 1941 году папа даже защитил докторскую диссертацию, но она так и погибла, затерялась, и восстановить не удалось.

Все время рвались бомбы, кто-то принес нам поесть. Наступила ночь, раненых все везли и везли. Потом наступил день, а мы все сидели в этом морге. Город уже горел. В 9 часов вечера (это уже было 24 июня) вдруг из операционной спускается папа: – «Собирайтесь, надо что-то делать!». Отзывает Мангейма, с ними еще главный врач клиники Брук, его жена – акушер–гинеколог, и говорит:

– Сейчас прибыл муж старшей операционной медсестры. Он уверяет, что немцы уже на окраине Минска. Надо немедленно уходить.

На второй день уже не работало радио, не было телефонной связи, не выходили газеты, и мы могли полагаться только на слухи. А слухи были самые странные: Минск горел, а нас уверяли, что Красная Армия уже заняла Кенигсберг и совершает авиационные налеты на Берлин. Папа морщился и говорил, что слухи эти распространяли военные и работники НКВД, но все говорили: «Это же замечательно, что наши уже в Кенигсберге!».

Опять прибегает отец, в халате:

– Надо немедленно уходить, они вырежут всех нас! Я сейчас еще пару раненых обработаю – там уже никто не поступает – и будем срочно уходить. Брук, поднимись со мной, помоги мне оперировать!

Но Брук не пошел. Он еще посидел с нами какое-то время, потом позвал свою жену и вышел с ней. Зашла еще, позвала обоих сыновей и ушла с ними.

Брук был еврей, а жена его русской. Жили они на улице Горького, напротив 2-ой клинической больницы, в 3-м Доме Советов, где магазин на первом этаже. А 1-ый Дом Советов был рядом с Домом Правительства, напротив мединститута (там потом был магазин «Оптика»). Он и сейчас стоит. В нем еще был горком комсомола. Но самым престижным все же был именно 2-ой Дом Советов: там жил Червяков и другие лидеры Белоруссии. А Гикало [13] жил в одноэтажном особняке на улице Кирова, ближе к вокзалу. Там всегда стояла охрана.

Во 2-ом Доме Советов жили самые большие «шишки», как говорили тогда, в то время как «шишки поменьше» жили в 1-ом и 3-ем Домах Советов. Наркомы жили в обычных домах, у них были 3 – 4 комнатные квартиры. Жили без роскоши. И дети у них были обычными, и одевались обычно, а отличались только французскими булками с маслом.

Брук побежал в корпус, где помещалась контора главного врача, и стал искать своего шофера. Того не было. Брук то приходил, то уходил и все говорил:

– Сейчас появится шофер. Сейчас появится шофер.

Машина действительно появилась, часа через два. Брук вбросил в машину свое пальто и сказал:

– Сейчас мы забежим, возьмем кое-какие вещи и поедем. Стойте здесь и ждите.

Дома у нас была Катя. Мама, как мы позднее узнали, уже была в Червене.

Я говорю:

– Папа, зайдем домой, хоть что-нибудь возьмем.

Он говорит:

– Ты не пройдешь. К тому же у нас нет времени идти домой.

– Но я же в одном летнем платьице, а ты в одном костюме.

– О чем ты говоришь?! Они тебя убьют и меня убьют. Ты же не понимаешь, что такое немцы.

– Давай пойдём.

Мы вышли с территории клиники. Дым, огонь. Люди задыхаются, ничего не видно.

– Папа давай потом, когда появится Брук, попросим его подъехать к нашему дому.

– Хорошо, мы попросим Брука, но он этого не сделает.

– Почему?

– Я его хорошо знаю.

Появилась машина. Брук сказал:

– Сейчас я заеду домой, а вы ждите.

Мы ждем. У Мангеймов были какие-то чемоданы, которые они потом потеряли. Мы видели, как машина заехала во двор Дома Советов и исчезла, Мы прождали долго, потом пошли туда во двор. Машины во дворе не было. Соседи сказали:

– Мы видели, как Брук грузился. Вещи все, чемоданы. Набил кузов и уехал.

Брука мы больше никогда не видели. Только потом узнали, что он попал в Оренбург (тогда Чкалов) и даже заведовал кафедрой.

Брук за все папе «отплатил». Он был начальником медслужбы погранотрядов НКВД и носил в петлице ромб, что было равносильно почти генеральскому званию (полковники носили 4 кубика). Папа с ним подружился, когда работал консультантом в лазарете НКВД. Брук ничего не умел, никогда не оперировал, а был только начальником. В 1938 году его сняли с работы, но не посадили. Его разжаловали, выгнали из НКВД, и месяцев пять он не работал. От него все отвернулись, и единственный, кто с ним общался, был мой папа.

Папа его поддержал и договорился с главврачем 2-ой больницы, чтобы его взяли ординатором в хирургическое отделение. И его взяли. Папа рассказывал, как он учил Брука оперировать аппендицит. Научил. И грыжу делать научил. И Брук начал делать карьеру: сначала стал заведующим отделением, потом – заметителем главного врача, а потом – и вовсе главврачем больницы.

Но на этом папино милосердие и альтруизм не кончились. Начиная делать Брука оперирующим хирургом, он сказал ему: «Ты еще должен защитить диссертацию». У папы оставался фрагмент работы, который не вошел в его докторскую диссертацию. Он отдал Бруку эти куски. Брук был человеком очень способным – он быстро защитился и стал кандидатом наук…

И мы пошли пешком. Была ночь. Город горел. Дым забивал бронхи. Мы вышли на Московское шоссе. Оно было набито людьми. Шло масса народу, тысячи – с детьми, с чемоданами. Ехали НКВДешники. На машинах у них стояла мебель. Мы встретили наших соседей. Они ехали всей семьей. На их грузовике в кузове стоял даже шкаф.

– Лева, Лева, подвезите нас, – кричала я, но они не остановились.

Мы шли всю ночь и еще день. К вечеру у меня стали отекать ноги. И все время эту огромную массу людей обстреливали нас с воздуха. Когда мы видели, что самолеты спускаются, мы бросались в кусты.

Потом начались неприятности. Сначала Райка Мангейм потеряла чемодан с вещами. Потом потерялась сама Райка. А потом и сами Мангеймы потерялись. Возможно, они свернули на Смолевичи. А мы продолжали идти по шоссе. Не доходя километров 20 до Борисова, остановилась какая-то грузовая машина, и нас взяли. А толпа на шоссе не уменьшалась и была такая плотная, как на демонстрации.

В Борисове мы зашли в какой-то дом. Папа спросил:

– Где здесь живут евреи?

Нам дали попить, умыться, потом еще дали что-то поесть, но есть мы не стали. Папа говорит:

– Нам надо уходить. Уходите и вы. Немцы уже рядом, они прямо за нами.

– Нет, – говорят те, – мы из нашего дома никуда не уйдем.

Мы опять вышли на шоссе. Увидели подводу, нас немного подвезли. Стало темнеть. Вошли в какой-то поселок. Отец опять спросил:

– Где здесь живут евреи?

Нас впустили переночевать. Мы спали на маленькой детской кроватке вдвоем. Папа меня в 6 часов утра еле растолкал. И он опять уговаривал хозяев уйти на восток, а те говорили «нет».

Мы вышли на какую-то железнодорожную станцию. Там стоял состав. Кто-то сказал, что он пойдет на восток Мы сели в один из этих товарных вагонов, поехали в сторону Смоленска. Я уснула. Когда я проснулась, папа меня куда-то тащил.

– Бежим! Бомбят станцию.

Я бормотала, что я никуда не пойду, пусть убивают. Он не мог меня добудиться, и я ничего потом не помнила. Была это Орша. Папа таки вышвырнул меня из вагона. Кругом рвались снаряды. Наш состав разбомбили, и когда немцы улетели, мы сели на другой, с открытыми платформами. Проехали километров 30, и нас опять разбомбили. Сели еще на один поезд и доехали до Смоленска. Я была, как в бреду.

В Смоленске нас опять посадили в какой-то телятник, где было очень много людей, и повезли. Везли неизвестно куда, долго. Грязь, невозможно найти место, чтобы прилечь. Привезли в станицу Урюпинскую. На нас прибежали смотреть казаки: «Евреев привезли!» На нас смотрели, как на чудо, хотя много было и русских. Разместили в зале военкомата. Было много жен военных, партийных работников. Постелили сена, и мы легли на полу спать. Потом нас отвезли в хутор Михайловский, это еще километров за 40. Начали спрашивать, кто какой специальности.

– Я – хирург, – сказал папа, – и хочу на фронт. Только возьмите с дочкой. Она будет работать медсестрой. Она умеет. (А мне на ухо: «Говори всем, что ты – медсестра, что ты все умеешь. Я тебя потом всему научу»). Возьмите меня в госпиталь. Лучше, конечно, в эвакогоспиталь, ведь я – квалифицированный хирург. Документы у меня все сохранились.

А назавтра была речь Сталина. Я проснулась, а папа:

– ОН говорит! ОН говорит!

Мы слушали эту речь и раз, и другой, и третий. Всё искали ответ на вопрос: что на самом деле происходит? В ЕГО речи пытались найти ответы на свои вопросы.

– Ты понимаешь, как ОН сказал: «Братья и сестры!» – кричал папа. – Сначала ОН их вырезал всех, а теперь ОН уже на них молится. Ишь ты: «Братья и сестры!».

– Папа, что будет?

– Я не знаю. Что будет – то будет. Надо знать, что делается на фронте. Ничего же не сообщается.

Это потом уже стало известно, что бои ведутся на Смоленском направлении, а это значит, что уже нет Минска. А потом уже появилось и Киевское направление.

– Ну что ж, немец уже занял Белоруссию и пол Украины, – объяснял мне папа. – Плохо будет. Очень плохо. Большая беда будет. И ЕМУ это люди не простят. Не простят ни коллективизацию, ни 37-ой год.

В этом отношении папа оказался плохим пророком. Но в целом он очень хорошо разбирался в происходящем, и в последующем помогал мне осваивать эту науку.

– ЕМУ повезло: немцы проводят ту же политику, что и ОН, – объяснял мне папа. Они не распустили колхозы и уничтожают население. Они же не только еврейское население уничтожают! Они же ведут тотальный террор! Если бы немцы повели себя иначе, народ повернулся бы к ним. Народ слишком измучен Советами. Поэтому ЕГО счастье, что Гитлер оказался таким же бандитом, как ОН, и в этом ЕГО спасение… Гитлер – ученик Сталина, он у Сталина учился строить концлагеря. Я ненавижу Гитлера всей душой, но в отличие от Сталина он уничтожает только коммунистов и евреев, а не весь народ. А ЭТОТ уничтожал всех подряд, ОН ненавидит всех! Сталин – это такой бандит, который не приехал даже на похороны собственной матери.

Отец придерживался версии, что именно Сталин убил Аллилуеву. ЕМУ это ничего не стоило. Папа знал о ЕГО любовницах. Все, о чем сейчас пишут, он знал, и об этом говорил раньше.

«Ревущие сороковые»

Всю войну папа был главным хирургом фронтового госпиталя № 2113. После того, как немцы подошли к Урюпинску, госпиталь перебросили под Сталинград. Потом он оказался на левом берегу Волги, вслед за этим – потом недалеко от г. Энгельса, в автономной республике немцев Поволжья.

Госпиталь обслуживал Сталинградское направление. Отец был награжден орденом Красной Звезды (за Сталинград), потом Отечественной войны и еще раз Отечественной войны. Когда шла Сталинградская битва, он стоял в операционной круглые сутки. Его лечение ожогов открытым методом не был признан руководством, теми, кто командовал эвакогоспиталями. Начальники госпиталей не признавали этих методов лечения, и он с ними все время воевал. К сожалению, он всю жизнь воевал. Воевал не только с начальниками госпиталей, но и с комиссарами, с которыми никогда не находил общего языка. Он их терпеть не мог, считал, что они бездельники и только мешают работать.

Отец принципиально не желал вступать в партию. А ему предлагали – и под Сталинградом, и после Сталинграда. Может быть, если бы он вступил в партию, ему бы жить было легче. Но он говорил:

– В партию бандитов я вступать никогда не буду.

Потом эвакогоспиталь стал авиагоспиталем, и он обслуживал 8-ю воздушную армию (свой номер он при этом утратил) – был в Макеевке, в Польше, в Крыму, закончил боевой путь в Кракове.

После демобилизации отца в Минске ни за что не хотели брать на работу в мединститут. Предлагали только практическую работу. Отец писал в суд, в прокуратуру, в Москву, но уже в 1946 году в этом вопросе уже ощущался государственный антисемитизм. Потом он все же добился, и его зачислили на должность доцента. Все остальные должности к этому времени уже были заполнены местными национальными кадрами. Эта же доля коснулась многих еврейских специалистов, вернувшихся из действующей армии. Мангейм остался в Черновцах, а в Минске появился новый заведующий кафедрой – профессор Петров [14].

Когда в конце сороковых началась кампания по борьбе с «космополитами» [15], отец страшно переживал. Его тоже первоначально уволили по сокращению штатов, и он остался без работы. Он опять доказывал, и ему дали полставки.

Время было ужасное. Каждый день в газетах кого-нибудь избивали: то писателей, то ученых. Но более всего занимались вейсманистами – морганистами [16] и борьбой с «лженаукой» генетикой.

Я кончила институт в 1949 году, и во время госэкзаменов у меня родилась двойня – две девочки. Работать я начала, когда им исполнилось 1 год и 5 месяцев, в 1950 году. Пришла в Первую клиническую больницу, в детское отделение, где заведовал кафедрой Василий Антонович Леонов [17]. Это был интеллигентнейший человек, знающий, который очень хорошо разбирался в теоретических вопросах, но не очень любил возиться с больными. Детей он не смотрел, а если и приходилось, то после осмотра всегда протирал руки спиртом. Он читал прекрасные лекции, в которых уделял много внимания биохимии. Был великолепным теоретиком.

В те годы он был вице-президентом АН БССР. Президентом был Н.И. Гращенков [18], который сменил Жебрака [19]. Леонова даже выбрали депутатом Верховного Совета БССР. Это была торжественная минута для всей клиники, его поздравляли, все были горды за него и за себя. Леонов появлялся в 9 часов утра, проводил пятиминутку и уезжал в Академию, но успевал дать ценные указания. Он был богом в клинике. «Леоновский дух» в больнице очень даже чувствовался. Но всю лечебную работу проводил Кацман Евсей Ефимович, в те дни еще доцент. Проявлений антисемитизма в отделении никогда не было. Он этого не допускал, хотя в терапии, где был профессор Степанов, это процветало во всем. Своего антисемитизма Степанов не скрывал, и в 50-е годы создал там страшную обстановку. Евреев оттуда всех просто изгнали, не осталось даже простых ординаторов.

Я работала участковым педиатром. У меня был самый далекий от центра участок – на Болотной станции. Тогда это была окраина города, куда надо было не меньше часа идти быстрым шагом. Да и сам участок был разброшен на 4-5 километров. Потом из этого одного участка сделали пять, но произошло это тогда, когда здесь были построены многоэтажные дома – считали по количеству детей.

Главным событием в клинике были профессорские обходы. Приводили больного, задавали пару вопросов, а потом мы забирались в дебри. Конек Леонова в те годы – теория Лысенко [20]. Он очень хорошо умел критиковать работы вейсманистов – морганистов, и делал это с большим удовольствием. Особенно доставалась Жебраку. Эпитетов было очень много. Мне в этом деле много непонятного. Все недоуменные вопросы я задавала отцу.

Мне иногда кажется, что Леонов в силу своей порядочности и образованности, в которых я ни на секунду не сомневаюсь, и сам понимал, насколько бессмысленна эта критика теории наследственности. Но он же зачем-то устраивал эти спектакли! Зачем он это делал?

А на одном из обходов мне стало совсем страшно. Вопросы, которые он обычно задавал во время своих обходов, были самыми неожиданными: к примеру, почему у грузин большие носы, а у монголов узкие глаза? Но на тот раз вопрос коснулся приоритета русской нации в науке, потому что в те года только и разговоров было, что все открытия делали только русские, а все остальные их обязательно крали. И Леонов вдруг сказал:

– А ведь этот жулик Лавуазье украл у Ломоносова закон о сохранении материи в природе [21].

Когда он назвал Лавуазье жуликом, даже моя наивная душа поняла: он сам во все это не верит. Но при этом поносил он генетиков страшно. Мы все пытались разобраться в этом и понять, наконец, как это природа смогла создать живой белок из неживого вещества. Вообще-то я этого до сих пор не могу понять. По-моему и Леонов ничего не мог понять в том, что придумали оппоненты теории наследственности, но, тем не менее, рабочий день начинался именно с того, что последними словами обзывали вейсманистов – морганистов и хвалили Лепешинскую [22] и Лысенко. Это было вроде как утренняя молитва. А вслед за ними начинали ругать космополитов – писателей и ученых, но, правда, несколько меньше, чем генетиков. И так продолжалось до 1953 года. Тогда стало совсем страшно: началось «Дело врачей» [23].

Январь – февраль 1952 г.

О том, что московские профессора Вовси и Виноградов [24] были посажены раньше, чем официально было объявлено о начале «дела врачей», я узнала, когда только возникли слухи на эту тему. Сведения были очень достоверны. Когда я была в гостях у родственников в Ленинграде, заболел муж моей двоюродной сестры Володя Баранов. Заболел он тяжело, диагноз был неясен, и его повезли в Москву показать профессору Виноградову, но выяснилось, что его нет. Решили воспользоваться связями каких-то родственников с высшим эшелоном медицины и попасть на прием к Вовси, но и тот уже не работал.

В те самые дни по Москве и Ленинграду поползли слухи, что эти «кремлевские» врачи связаны с какими-то иностранными разведками – не то английскими, не то американскими – и, кроме того, якобы брали крупные взятки у населения. Тогда же прозвучала еще одна фамилия – Егоров [25]. Причем как раз фамилии Виноградова и Егорова повторялись часто, а Вовси редко.

Незадолго до этого, в начале 1948 года (я тогда еще была студенткой) в Минске поднялся страшный шум. В еврейской среде начались разговоры, что приехал Михоэлс [26], что он должен принять спектакль еврейского театра «Восстание в гетто». Но случилась трагедия, и Михоэлса убили. В Минске начались разговоры по поводу того, как это произошло. Говорили, что его пригласил к себе в гости профессор Шапиро [27], который жил на Белорусской улице, рядом со стадионом «Динамо». А город тогда был так разрушен, что на этой улице стояли только маленькие домишки и не было никакого освещения. Именно здесь и убили Михоэлса убили – он еще с одним человеком [28] шел к Шапиро поздно вечером. Все кости у Михоэлса якобы были переломаны, так как грузовик, который его сбил, несколько раз проехался по нему. Так гласила молва.

Тело Михоэлса поместили в морг мединститута. В городе стали говорить, что распутывать дело будут Лев Шейнин и братья Тур [29], которые тогда вместе писали пьесы и были очень популярны. События обрастали самыми невероятными слухами, но наверняка никто ничего не знал.

Прошло некоторое время, и имя Михоэлса начало мелькать на страницах газет среди имен актеров, которых причисляли к числу космополитов. Потом появились сообщения о советских писателях-евреях, и шли прозрачные намеки на то, что они продались какой-то разведке. В прессе набирала силу разнузданная кампания по нагнетанию антиеврейских настроений, но когда публиковались списки евреев-космополитов, в их числе всегда было две-три русских фамилий.

Слухи становились все страшнее. Жилось трудно, и ко всей этой молве поневоле прислушивались. Было плохо с продуктами: не было мяса, масла, сахара. Правда, в Западной Белоруссии еще не начиналась коллективизация, и поэтому на базаре появлялось все это, причем даже не дороже, чем в магазине. Но по мере того, как создавались колхозы, с рынка начало все исчезать. Тогда чтобы получить масло в магазине, надо было отстоять огромную очередь. Масло продавали расфасованным по 150-200 гр. Так же был расфасован и сахар.

Но вдруг в конце 1949 – начале 1950 гг. очереди внезапно исчезли: продукты просто перестали покупать. Поползли слухи, что их отравили евреи. Мы тогда жили на Цнянской улице. Возле нас был магазин, в котором директор и его заместитель были в прошлом врачами. Люди говорили: «Не ходите покупать у них продукты: там всё отравлено».

Я спрашивала у папы, зачем эти слухи, кому они выгодны?

– Понимаешь, дочка, их распространяют МВД или МГБ, чтобы возбудить ненависть к евреям.

Отец уже тогда хорошо понимал ситуацию, как понимал ее и в 30-е годы.

В январе 1953 г. во всех газетах появилась небольшая статейка – «Врачи-убийцы». И там вместе с двумя десятками еврейских фамилий были фамилии Виноградова и Егорова. Заметка была набрана мелким шрифтом, на нее даже трудно было сразу обратить внимание. Но фамилии врачей были набраны большими буквами. Возникла масса недоумений. Все перешептывались: «Что это?», «Зачем им это надо было?», «Неужели им было мало денег?»

Моя подруга Мирра Миневич прибежала ко мне первой:

– Минна, зачем они хотели убивать людей?

Геня Далидович, Лиля Гельфанд и другие мои подруги задавали те же вопросы. Я тоже была растеряна и ничего им не могла сказать. И только придя домой, я всё узнала от отца.

– Понимаешь, дочка, это – провокация. Это – страшная провокация, чтобы сделать с нами то, что сделали с татарами, с чеченцами, с ингушами. Для евреев это грозит страшными последствиями.

Отец во всем этом очень хорошо разбирался.

А назавтра у нас в клинике был митинг. Он проходил раздельно в трех корпусах. В первом корпусе митинг проводил Алексей Иванович Шуба [30] и парторг Яценко, в нашем, педиатрическом, – заместитель главного врача Александр Иванович Корхов [31] и профессор Леонов.

Корхов открыл митинг и сразу предоставил слово Леонову. Тот сказал:

– Товарищи! Все вы знаете, что случилось страшное: люди в белых халатах, врачи, такие же, как и мы, стали убийцами. Они хотели убить членов правительства, и среди этих врачей – те, кто работал в Четвертом Главном управлении Минздрава, то есть в Кремлевской больнице, где лечат наших вождей. Среди них – Егоров и Виноградов. Виноградов и Егоров.

Леонов не назвал ни одной еврейской фамилии.

Работали мы тогда не только в стационаре. Это была так называемая трехзвеньевая система: больница – через день прием в поликлинике – и ежедневно участок. Получалась ставка с четвертью. Каждое утро мы приходили в больницу, где вели по 8-10 больных, и делали обход.

Евреев у нас тогда было много, и мы слушали Леонова, опустив голову, но когда он сказал о Виноградове и Егорове, я огляделась: евреи все смотрели в пол, а весь остальной зал – на Леонова.

Потом слово взял Корхов. Он тоже повторял только две фамилии – Виноградов и Егоров.

Корхов появился у нас незадолго до этого, а раньше он был начальником медсанчасти НКВД. По званию он был полковником. Молод, привлекателен, строен. Когда у нас было распределение, пришел на комиссию – красивый, в военной форме. К нему все подходили: «Возьмите на работу к себе меня». (Я тогда ждала ребёнка и к нему не подходила). Из органов его выгнали: жена – еврейка. Мы ее знали. Эмилия Абрамовна потом долго работала в Первой клинической больнице, заведовала отделением.

Корхов начал службу в армии в 1941 г. Он принес нам в клинику жесткие армейские порядки. До войны он окончил четыре курса мединститута, потом, чтобы получить диплом, прошел еще один, ускоренный курс. Всю войну был в действующей армии, попал в Белоруссию. Был он в клинике заместителем главного врача. Был человеком жестким, относился ко всем как к солдатам: все должны были перед ним стоять «по стойке смирно». Его все боялись, но не очень уважали. А я со своей строптивостью и со своим длинным языком ссорилась с ним чаще, чем кто-либо другой. Но когда он так выступил на митинге, у меня все перевернулось: он же мог сказать иначе.

Но нашлось кому говорить иначе и без него. Попросил слово Усов [32], тогда аспирант кафедры детских болезней, бывший фронтовик. Он был членом партии и выступал на всех собраниях. Человек эмоциональный, невыдержанный. Человек, который знал, чего он хочет, который знал, что ему нужно для карьеры. На него работали две лаборантки. В клинике Усов сразу оказался в рядах руководства. Когда Леонов приглашал к себе на совещание доцентов, ассистентов, он говорил: «И вы, Иван Нестерович, тоже зайдите». В больнице на всех собраниях Усов был одним из носителей партийной идеологии.

И вот он выходит на трибуну, с горящими черными глазами, невысокий, худоватый, с совершенно гитлеровскими усами. Что-то в его облике было от тех, гитлеровских фанатиков, которых любили показывать тогда в кино. Он выбросил вперед руку, раскрыл пальцы и крикнул:

– Задушить эту черную мерзкую гадину. Мне стыдно, что я окончил мединститут и имею такое же звание врача, как и эти люди. Я их задушу своими руками, и мы все будем душить их. Они пустили свои черные, грязные щупальца в Москве, но я уверен, что эти щупальца есть и в Белоруссии. И нам предстоит еще большая работа: мы должны найти эти щупальца, их разветвления и разрубить их. Мы не оставим ни одной из этих черных гадин на этой земле.

Это был такой ужас! Нельзя было поднять голову.

– В войну люди этой национальности прятались в тылу, в Ташкенте. Я прошел весь фронт и не видел их там. Они скрывались по тылам. Теперь они хотят лишить жизни наше правительство. Мы им этого не позволим.

(В этот вечер у него было ночное дежурство. И он дежурил с моей подругой Геней Далидович. Задал ей такой вопрос: «Скажите, Геня Львовна, почему люди вашей национальности такие трусливые? Вот я воевал с 1942 г. и до конца войны. Я не встретил ни одного еврея. Почему они такие подлые и такие трусливые?»

Геня мне это передала, а я у нее спросила: «Почему же ты, Генечка, не сказала ему, что твой муж протопал всю войну – сначала солдатом, потом сержантом, потом лейтенантом? Почему не сказала ему, сколько раз он был ранен? А про своего отца почему ты ему не рассказала, про своего этого старого большевика, которого повесили в

1939 году в Польше?»

«Я боялась сказать хоть одно слово. Я боялась. Мне было страшно, Минна».

Самым страшным, тем не менее, было на этом митинге не выступление Усова. Самым страшным было выступление Кацмана [33].

Добрый доктор Кацман, которого обожали все дети. К ним он обращался не иначе, как «жаба ты маринованная». Доктор, которого обожали все мамы и папы. Его никто не приглашал на трибуну. Маленький, толстенький, кругленький он выкатился туда сам.

– Разрешите мне слово, – и побежал. Я внутренне охнула: «Что он будет говорить?.. Зачем он пошёл?..» А он вышел к трибуне и буквально со слезами в голосе произнес:

– Мне стыдно, что я являюсь представителем этого же поколения врачей. Мне стыдно, что эти люди опозорили звание врача. Мне стыдно, что я являюсь человеком той же национальности, что и они. Я думаю, до какой степени подлости может упасть человек, если он может убивать своих пациентов. Я – старый врач. Всю жизнь я спасал людей, детей, а оказалось, что есть врачи-убийцы. Но самое страшное, что они не одиноки, ведь в этой клике оказались Мейерхольд [34], то есть, нет – Михоэлс. Ведь Михоэлс оказался связан с «Джойнтом» [35]. Ведь он – двоюродный брат Вовси. И мы должны не забывать, что Михоэлс приезжал сюда, а куда он шел? Он же шел к профессору Шапиро! А может быть, он шел к нему на связь? Может, от Шапиро идут веточки в какие-то стороны?! И мы должны разобрать все до косточки.

Других выступлений я уже не помню.

Назавтра я подошла к Корхову:

– Александр Иванович! Забудьте все грубости, которые вы от меня слышали. Все плохие слова, которые я вам говорила, забудьте. Я теперь буду дежурить, когда вы захотите, делать столько визитов, сколько вам будет нужно. Двадцать плюс двадцать... Сколько нужно будет, столько я и буду делать. С сегодняшнего дня я вас очень уважаю. Вы – настоящий человек.

Но я со своим длинным языком подошла и к Кацману.

– Евсей Ефимович! Как вы только могли? Зачем вы это сделали? Это же страшно, что вы сделали! Я не смогу вам теперь подать руку.

Когда я рассказала это папе, он меня страшно ругал.

– Неужели ты не понимаешь, что если Кацман всенародно «продал» Шапиро, что ему стоит пойти и передать кому нужно твои слова! У тебя маленькие дети. Что ты наделала!

А в это время слухи про Шапиро поползли по всему городу. Говорили, что и его арестовали, и что он – враг. В городе говорили обо всех известных евреях-врачах: и что их арестовали, и что их поймали, когда они сеяли рак. В нашем районе жила очень известная женщина – зубной врач. Ее знали, любили, к ней стремились попасть. Так о ней стали говорить, что ее поймали за руку, когда она сеяла рак.

Среди фамилий, которые тогда назывались, была и фамилия моего отца. Об этом стали говорить громко. Две фамилии тогда звучали в Минск громче всех – Шапиро и Лапидус. Страшно, но во Второй клинике с речью (и даже с еще худшей, чем Кацман) выступил уролог Плисан [36]. Люди вели себя по-разному.

Отец не стал спать по ночам, и мы все вслед за ним. Мы ждали, что с минуты на минуту за ним придут.

На митинге в терапевтическом корпусе страшную погромную речь произнес Степанов [37]. Шуба просто зачитал то, что было напечатано в газете. А вслед за Степановым с такой же погромной речью выступил парторг Яценко, рентгенолог. А потом они же пошли проводить митинг в Третий корпус. Степанов прямо сказал:

– Всех их надо гнать! Всех, потому что евреям-врачам доверять больше нельзя.

Люди же говорили страшное, и ходить на визиты стало невозможно. Если раньше их было по 20-25 в день, то теперь стало по 4-5. То есть вообще, любых визитов на дому, особенно на тех участках, где были врачи-евреи. Были семьи, которые ко мне очень хорошо относились и часто приглашали меня на визиты, но именно от них я вдруг услышала такое:

– Доктор, мы вам дадим сало, или деньги, но, пожалуйста, не ставьте нигде отметок, чтобы моему ребенку дали отравленное лекарство или сделали отравленную прививку. Мы же знаем, что вы можете такую отметку в истории болезни сделать. Мы вам все отдадим, только не делайте такой отметки.

Я была совсем молодым врачом. До этого мне никогда ничего не предлагали – ни подарков, ни денег, а тут вдруг такое... Относилось население ко мне хорошо. Но многие стали после моего прихода вызывать другого врача, русскую женщину, и если та тоже выписывала такое лекарство, то тогда они шли и заказывали его, а если оно хоть немного отличалось, они не заказывали.

Был у меня на участке ребенок с заражением крови, сепсисом. Он был очень тяжелый, постоянно высоко лихорадил. Из стационара его выписали. Он был на дому. Я водила к нему консультантов: Хашковскую, Чубкову, чьи мужья – Сержанин [38], Стельмашонок [39] – были известными в городе людьми. Не столько для дела, сколько для успокоения родителей, чтобы убедить их, что я ребенку ничего плохого не сделала. А ребенку становилось все хуже и хуже. И они уже вообще начали отказываться от визитов врача. Жили они далеко, ехать к ним надо было на пролетке, а пролетка была не всегда. Идти пешком приходилось более часа. И однажды мама ребенка сказала:

– Если ребенок умрет, отвечать будете вы. Наверное, в больнице его заразили этим сепсисом такие, как вы. Но если ребенок выздоровеет, я всем скажу, что вы – честная женщина. И если вас захотят посадить, я вас спасу.

А ребенка, кстати, удалось спасти.

Вообще-то ко мне относились хорошо, но за спиной, видимо, обговаривали. В стационаре я вела палату больных с пневмонией. Мамы не давали делать уколы, особенно если дежурили сестрички-еврейки. А процедурной сестрой у нас была Гильевская. Ее в 1937 году посадили (после ареста мужа, директора Высшей партшколы). В 1947 году, после 10 лет лагерей, она оказалась в Минске и работала у нас. Это была очень опытная сестра, она делала все внутривенные, ставила капельницы, делала переливания крови. К ней врывались мамы и просили:

– Посмотри получше. Ты же русская, ты же наша. Посмотри, я тебя очень прошу, надежда только на тебя: нет ли тут чего-нибудь отравленного?! Мы надеемся на вас, как на русскую женщину, что вы ребенку отравленную кровь не вольете.

Но это обычно были очень простые женщины, и потом, когда их дети поправлялись, они уходили без злости. Иногда они даже делились сомнениями: все ли было так, как им об этом говорили.

Корхов и Леонов ходили по палатам, разговаривали с женщинами, пытаясь как-то сгладить острые углы. У нас в отделении не было того ажиотажа, какой был в других отделениях. Всех терапевтов, к примеру, из стационара сразу же убрали на участок. От многозвеньевой системы отказались. Инициатором был профессор Степанов. В стационаре оставили одних клинических ординаторов, зачислив на эти должности только русских врачей, а евреев отправили на участок, и все остались на одну ставку.

Правда, через 2-3 месяца и в детском отделении перестали давать вести палаты участковым врачам, но тут не делали различия между русскими и евреями. Дежурить по стационару нам позволили, но это тоже было очень тяжело: матери не давали осматривать детей: они ведь знали, кто есть кто, у кого какая фамилия. Хотя те, кто пролежал с ребенком хотя бы несколько дней, были проще и больше доверяли.

Самыми тяжелыми оказались январь и февраль 1953 года. Все это время я ходила по участку и плакала. И не только я. Русские тоже плакали, им тоже было очень тяжело. И все ждали, чем же это все закончится. Газеты почти не читали, питались слухами, а их кто-то усиленно подогревал. Каждый раз, когда я приходила на визит, мне говорили: «А знаете, арестовали этого, того, Берковскую, например, педиатра». Я говорила: «Ну что вы, я с ней только вчера разговаривала».

Обычно среди «арестованных» оказывались самые известные врачи: терапевт Резник, хирург Лившиц. А то, что Шапиро «давно сидит», никто в городе не сомневался. Но в Белоруссии так никого и не посадили, хотя, если бы все это не оборвалось, кого-то, возможно, и в самом деле посадили бы. А вот с работы увольняли, это было. Еще до этой истории убрали главврача Первой клинической больницы Шульца [40], парторга Родина, сняли абсолютно всех заведующих отделениями – евреев. Причем убирали без каких бы то ни было мотиваций.

Вот что мне позднее рассказала Рахиль Эфраимовна Мазо [41]. В 1949 г. министр здравоохранения Коваленок [42] объезжал все больницы. Мазо тогда заведовала отделением. Ее муж Малинин [43] еще работал не в Совете Министров, а в Академии Наук. И вот приезжает министр.

– Я буду обходить корпуса, пусть меня встречают все зав. отделениями и зав. кафедрами.

По первому корпусу его сопровождал в этом обходе Шульц. Там его все устроило. Во втором корпусе его в своем кабинете встретил Леонов, а Мазо смотрела тяжелого больного. Потом и она подошла. Леонов ее представил:

– Рахиль Эфраимовна Мазо. Очень способный доктор. Наша зав. отделением.

– Это зав. отделением? – спросил Коваленок. – Это не зав. отделением. С завтрашнего дня вы заведовать отделением не будете. У вас есть здесь телефон? Дайте. Это Шульц? Мазо не фигура для зав. отделением. Чтобы завтра такой заведующей в больнице не было.

И назавтра отделением заведовала уже Симонова. Нашли быстро. Но у Леонова жена была еврейка, Гуревич. Он все прекрасно понимал. Назавтра он сказал Мазо:

– У меня в институте открывается вакансия аспиранта. Подавайте заявление. С завтрашнего дня вы – аспирант Академии Наук.

Увольнения евреев происходили практически во всех клиниках, аптеках, поликлиниках. Например, в 1-й детской поликлинике, главным врачом была Бухман Мария Моисеевна. Ее заменили Тутаевой. В целом, это пошло на пользу, потому что Бухман была плохим администратором, плохим педиатром, была ленива, но она была членом партии, и «наверху» это всех устраивало. Сняли же ее не потому, что она была плохим администратором, а потому, что была еврейкой. И все это было еще за несколько лет до собственно «дела врачей».

Ходить по городу в это время было страшно. Если в тебе узнавали еврея, могли подойти и сказать:

– Долго ты здесь будешь травить наших!? Ничего, скоро мы уже с тобой разберемся!

Бросали в лицо: «Жидовская морда!». Не стесняясь, обзывали «жидами». Евреи спрашивали друг у друга: «Что будет дальше?» Никто не знал, чем это все может кончиться. Потом пошли слухи: масло отравлено, сахар отравлен, директора магазинов отравляют продукты. Снимали с должностей директоров и заместителей директоров магазинов – евреев. Это были черные дни.

Папа работал в клинике. Доцент. Его отстранили от операций. Заведующий кафедрой профессор Петров сказал: «Надо учить молодых, а вы можете присутствовать».

Отца несколько раз вызывал к себе главврач клиники Павлюков, который работал ассистентом. (До него был Розенман, муж профессора Несвижской [44], но его тоже сняли). Павлюков говорил:

– Ты же знаешь... Петров тебе сам сказать не может, но, может быть, тебе стоит самому подать заявление об уходе? Твое имя часто называется в письмах. Говорят, что ты связан с Шапиро. Ты – один из старейших врачей, и у тебя большие связи. Может быть, тебе и в самом деле уехать?

И тогда мы решили: папе стоит уехать. Он уволился и уехал. Вернулся только после смерти Сталина, в апреле 1953 года. Он жил у родных в Ленинграде, нигде не работал. В Ленинграде у нас много родственников – и по линии матери, и по линии отца. Когда отец вернулся, его на работу брать не хотели. Устроился через два года. Сначала, в конце 1954 г., взяли областным хирургом, и лишь потом на полставки ассистентом в Третью клиническую больницу.

Потом, когда главврачом 3-й клиники был назначен Корхов, мы стали с ним большими друзьями. Он взял отца на работу. Когда у сына Корхова возникла саркома ноги, отец ходил делать ему перевязки. Когда позднее отец вышел на пенсию, Корхов дал ему ставку консультанта поликлиники. Отец занимался лечением трофических язв. К нему ездили со всей Белоруссии.

Министр Коваленок был страшным антисемитом. Он ушел со своего поста только после того, как у него развился прогрессивный паралич (он болел сифилисом). Ужасно вел себя в этот период [45] Евстафьев [46] – он был замминистра. В министерстве еще были и Инсаров, и Беляцкий, и Кардаш [47]. Лучше других вел себя Беляцкий. Непорядочно по отношению к отцу вели себя Инсаров и Кардаш.

С 1947 по 1949 гг. горздравом заведовал А.Шуба. Он евреев на работу не брал. Потом его исключили из партии и сняли с работы якобы за сотрудничество с немцами, хотя он был Героем Советского Союза, командиром партизанской бригады [48]. И в эту бригаду брали евреев. Полгода он сидел, а потом работал во 2-й клинике ординатором. Папа всех пострадавших пригревал, и Шуба потом говорил папе: «Теперь я многое понял». Он был из числа «антисемитов по принуждению». А ведь были такие, которые все понимали с самого начала. Это были очень порядочные люди. Например, Ольга Антоновна Копыткова – ассистент. Она все понимала.

О том, что освободили врачей, мы узнали в 6 часов утра из передачи зарубежного радио, которое слушал вернувшийся из Ленинграда отец. Би-Би-Си в 5.45 передало. Сначала мы не поверили. Но в 9 часов утра передало и наше радио.

Я помню этот день, как день христианской пасхи: все евреи целовались. Обнимались и целовались. И плакали. И в этот день ко мне подошел Кацман:

– Ну, ладно. Уже не надо сердиться.

И мы с ним тоже поцеловались. Подошел Леонов:

– Поздравляю вас, Минна.

– И я вас поздравляю, Василий Антонович.

Я была молодой, красивой, и ко мне они еще просто с симпатией относились.

Это был всенародный праздник в нашей клинике, в нашем отделении. Но доцент Легенченко [49] сказала:

– Ах, я ничего не понимаю. Я ничего не понимаю: где здесь правда, где здесь ложь? Все-таки выяснится, и их еще выведут на чистую воду. Кому это понадобилось сделать так, что они оказались не убийцы и не враги? Я этому сообщению не верю.

С холодцом встретил это сообщение и Усов. Естественно, Легенченко хотела стать доцентом, а место это должен был освободить Кацман. Усов намеревался стать ассистентом, а ассистентом была Гольдина. Ее, кстати, в те дни отправили на пенсию, но она вернулась в клинику. А вот Кацмана не трогали, хотя фамилия его часто звучала среди фамилий «врачей-отравителей».

Папа позднее рассказал, что в те страшные дни к ним в клинику попал майор НКВД с прободной язвой. Папа его оперировал в ночное дежурство. Майор сказал папе:

– Доктор, готовятся вагоны, строятся поселения в Сибири. Вас будут всех выселять.

А ведь кое-кто исчез совсем. Бломберг, еврей, вышел из гетто с ребятами, собрал партизанский отряд и очень многое сделал с этим отрядом. Уже после войны его вызвали в Москву, и он исчез. Растворился. Потом мы узнали, что его расстреляли... [50].

Примечания и комментарии:

1. Голодед Николай Матвеевич (1894 – 1937) – партийный и государственный деятель БССР. Репрессирован. В момент ареста – председатель Совнаркома БССР. Арестован 14 июня 1937 г. и спустя 7 дней, 21 июня, во время очередного допроса выбросился из окна 5-го этажа здания НКВД.

2. Червяков Александр Григорьевич (1892 – 1937) – советский государственный деятель, в 1937 г. – председатель ЦИК БССР и один из председателей ЦИК СССР. 19 июня 1937 г., во время проходившего XVI съезда КП(б)Б, затравленный злобными выступлениями делегатов, не выдержав напора клеветнических обвинений, застрелился в своем рабочем кабинете.

3. Чарот Михась [наст. Куделька Михаил Семенович] (1896 – 1937) – белорусский поэт и общественный деятель (в 1924 – 1931 гг. – член ЦИК БССР). 24 января 1937 г. арестован как член так называемой «контрреволюционной организации белорусских нацдемов». Расстрелян.

4. Александрович Андрей Иванович (1906 – 1963) – белорусский советский поэт. В 1934 – 1937 гг. – заместитель председателя правления Союза писателей БССР, с 1936 г. – член-корреспондент АН БССР. В 1938 г. репрессирован.

5. Куделько Иван Фаддеевич (1891 – 1938) – партийный и государственный деятель БССР. В момент ареста – нарком финансов БССР, член президиума ЦИК БССР.

6. Грицкевич Анатолий Петрович – доктор исторических наук, профессор.

7. Гурвич Евгения Адольфовна (1861 – 1935) – участница народнического и социал-демократического движения в Беларуси, сестра И.А.Гурвича (см.). Получила образование в Швейцарии. Участвовала в организации и проведении Первого съезда Бунда (Всеобщий еврейский рабочий союз в России и Польше. Сентябрь 1897 г., Вильно) и Первого съезда РСДРП (март 1898 г., Минск), член Минского совета Бунда. Автор перевода первой публикации «Капитала» К.Маркса на русский язык (совместно с Я.Заком). Арестована, сослана в Восточную Сибирь, откуда бежала вместе с Л.Троцким. До 1906 г. – в эмиграции, в 1917 г. – член исполкома Минского Совета рабочих и солдатских депутатов. В 1923 г. выслана из Минска как бывшая участница меньшевистской фракции РСДРП. Работала в Москве научным сотрудником Института К.Маркса и Ф.Энгельса, состояла во Всесоюзном обществе политкаторжан и ссыльных.

8. «Бундовец», «бундовка» – сленговое название члена Бунда.

9. «Шахтинское дело» – один из первых сфальсифицированных ОГПУ судебных процессов в СССР (май-июль 1928 г., Москва). В создании контрреволюционной «вредительской» организации была обвинена группа инженеров и техников Донбасса (5 обвиняемых были приговорена к расстрелу, остальные – к длительным срокам заключения).

10. Гурвич Исаак Аронович (1860 – 1924) – участник народнического и социал-демократического движения в Беларуси, брат Е.А.Гурвич (см.). Будучи студентом Петербургского университета, неоднократно арестовывался за революционную деятельность. Во время сибирской ссылки написал книгу «Переселение крестьян в Сибирь», а уже в американской эмиграции – книгу «Экономическое положение русской деревни». Более 30 лет прожил в США, издавал русскоязычную газету «Прогресс», был одним из основателей американской социалистической партии. Вернувшись после революции 1905 года в Россию, избран депутатом II Государственной думы от Минска, но с наступлением реакции вернулся в США, где опубликовал книгу «Иммиграция и труд». Долгие годы переписывался с Ф.Энгельсом. В 1921 г. выслал в дар вновь открывшемуся Белорусскому государственному университету несколько тысяч томов собственной библиотеки. Умер в Нью-Йорке.

11. Речь идет о том, что по какой-то причине во всех литературных источниках у брата и сестры Гурвичей разные отчества: Исаак везде пишется «Аронович», а Евгения почему-то «Адольфовна». Это давало «бдительным» редакторам возможность для маневра: в Белорусской советской энциклопедии (1971, т.4) Адольфовичем стал и Исаак, а в обоих изданиях монографии М.И.Иосько «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия» (очерк «Минчанин пишет Энгельсу…», 1967, 1985) инициалы Исаака вовсе не расшифрованы. Подлинное отчество Исаака Гурвича («Ариевич») можно найти только в дореволюционном издании «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона (т. 6, с. 843).

12. Мангейм Александр Ефимович (1892 – 1959) – хирург, доктор медицинских наук, профессор. Выпускник Парижского университета. В 1922 по 1941 гг. заведующий кафедрой медицинского факультета БГУ (с 1934 г. – Минского медицинского института). После войны в Минск не вернулся, работал в медицинских институтах Душанбе и
Черновцов.

13. Гикало Николай Федорович (1897 – 1938) – советский партийный и государственный деятель. В 1932 – 1937 гг. – Первый секретарь ЦК КП(б)Б. С февраля 1937 г. – Первый секретарь Харьковского ГК КП(б)У. Репрессирован.

14. Петров Николай Титович (1892 – 1954) – доктор медицинских наук, профессор. В 1935 – 1941 гг. – заведующий кафедрой общей хирургии Витебского мединститута, в 1043 – 1054 – заведующий кафедрой факультетской хирургии Минского мединститута.

15. «Борьба с космополитизмом» – шовинистическая кампания против «низкопоклонства перед Западом», выражавшаяся в «проработках» и шельмовании видных советских ученых и деятелей искусства, чьи работы не отвечали политике установления «приоритета России» во всех областях науки и культуры и были «заражены тлетворным влиянием Запада» (1948 – 1953). Среди подвергнутых остракизму было много евреев, но в целом кампания не носила откровенно антисемитского характера.

16. «Вейсманисты-морганисты» – общее название представителей биологической науки в СССР – последователей австрийского естествоиспытателя, основоположника учения о наследственности (менделизма) Грегора Иоганна Менделя (1822 – 1884), немецкого зоолога и эволюциониста Августа Вейсмана (1834 – 1914) и одного из основоположников современной генетики, нобелевского лауреата 1933 года американского биолога Томаса Ханта Моргана (1866 – 1945). Жестокая борьба с генетической наукой в СССР, которая велась с середины 1930-х гг. остановила ее развитие и привела к уничтожению крупных генетических школ.

17. Леонов Василий Антонович (1889 – 1972) – педиатр, доктор медицинских наук, профессор, академик АН БССР, в 1948 – 1956 гг. – член Президиума АН БССР.

18. Гращенков Николай Иванович (1901 – 1965) – невролог, доктор медицинских наук, профессор, академик АН БССР и АН СССР, в 1947 – 1951 гг. – президент АН БССР, в последующем работал в Москве.

19. Жебрак Антон Романович (1901 – 1965) – генетик и селекционер, доктор биологических наук, профессор, академик АН БССР (1940). В июне 1945 г. – член делегации БССР на конференции в Сан-Франциско (США), где стал одним из подписантов Устава ООН. В 1947 г. – президент АН БССР. Выступал против царившего в СССР антинаучного «мичуринского учения». В октябре 1947 г. снят с должности за публикацию в американском еженедельнике «Science» («Наука») статьи с критикой этого учения. Основные работы по генетике проведены после смерти И.Сталина в 1953 – 1965 гг. – в Институте биологии, а с 1963 г. – отделе генетики и цитологии АН БССР.

20. Лысенко Трофим Денисович (1898 – 1976) – биолог, в 1940 – 1965 гг. – директор Института генетики АН СССР, академик АН СССР, трижды лауреат Сталинской премии. Выдвинул концепцию наследственности, изменчивости и видообразования, которую назвал «мичуринским учением». Считал, что искусственным путем можно вывести абсолютно любые растения, отрицал теорию хромосомной наследственности. Получил полную поддержку И.Сталина, в результате чего теория Лысенко была признана единственно правильной, а ее критика воспринималась как вредительство. Идеи Лысенко в течение тридцати лет внедрялись в сельское хозяйство административными методами. Прежде чем выяснилось, что все это не более чем шарлатанство, в СССР была полностью разгромлена генетика.

21. Одним из козырей в проводимой сталинским руководством борьбе за приоритет русской науки было доказательство, что всемирный закон сохранения материи и движения был открыт русским ученым Михаилом Ломоносовым (1711 – 1765), а не жившим на поколении позже французским химиком Антуаном Лавуазье (1743 – 1794), как это описывалось обычно в истории химии.

22. Лепешинская Ольга Борисовна (1871 – 1963) – биолог, академик Академии медицинских наук, лауреат Сталинской премии (1950). Основные труды по гистологии. Проповедовала антинаучное представление о неклеточной структуре живого вещества.

23. «Дело врачей» – антиеврейская акция, предпринятая сталинским руководством в конце 1952 – начале 1953 гг. Девять крупнейших в стране медицинских авторитетов (в том числе 6 евреев) были обвинены в том, что «злодейски подрывали здоровье больных», ставили заведомо неверные диагнозы и неправильным лечением губили пациентов. Среди их жертв якобы оказались ушедшие из жизни незадолго до этого советские политические деятели А.А.Жданов и А.С.Щербаков. Главным пунктом обвинения стало утверждение, что большинство участников террористической группы связаны с «международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», работающей под эгидой американской разведки. После объявления об аресте врачей в СССР началась разнузданная антисемитская кампания. Подготовка к открытому судебному процессу прекратилась со смертью И.Сталина.

24. Вовси и Виноградов – основные фигуранты по «делу врачей».
Вовси Мирон (Меир) Семенович (1897 – 1960) – терапевт, академик АМН СССР, генерал-майор медицинской службы, в 1941 – 1950 гг. – главный терапевт Советской армии. С 1935 г – руководитель терапевтического отделения Московской клинической больницы им. С.П.Боткина. В конце ноября 1952 г. был арестован, подвергнут жестоким пыткам и объявлен главарем антисоветской террористической организации.
Виноградов Владимир Никитич (1882 – 1964) – терапевт, академик АМН СССР. В 1934 – 1946 гг. – заведующий терапевтическим отделением Кремлевской больницы, в 1948 – 1951 гг. – главный терапевт Лечсанупра Кремля. В момент ареста в ноябре 1952 г. – профессор-консультант.

25. Егоров Петр И. (1899 – 1967) – доктор медицинских наук, в 1947 – 1952 гг. – начальник Лечебно-санитарного управления Кремля, один из основных фигурантов по «делу врачей».

26. Михоэлс Шломо (Соломон Михайлович Вовси, 1890 – 1948) – актер и режиссер, один из основателей и с 1929 г. художественный руководитель Государственного еврейского театра, народный артист СССР. В 1942 – 1948 гг. – председатель Еврейского антифашистского комитета. 13 января 1948 г. убит в Минске в результате спланированной акции органов МГБ по личному приказу И.Сталина. В пятую годовщину убийства, 13 января 1953 г., было опубликовано официальное сообщение о «деле врачей», в котором Михоэлс впервые гласно назван «еврейским буржуазным националистом», который, будучи двоюродным братом кремлевского терапевта Мирона Вовси, якобы завербовал его в сионистскую организацию «Джойнт», являющуюся «филиалом американской разведки».

27. Шапиро Моисей Наумович (1884 – 1970) – хирург, травматолог и ортопед, доктор медицинских наук, профессор. В 1923 – 1957 гг. – работа в Минском медицинском институте. В 1945 – 1950 – директор Белорусского НИИ ортопедии и восстановительной хирургии.

28. Спутником Михоэлса был московский театральный критик Владимир Голубов-Потапов, приехавший с ним в Минск по поручению Комитета по Сталинским премиям для просмотра выдвинутых на премию спектаклей в Белорусском театре оперы и балета (опера Е.Тикоцкого «Алеся») и Белорусского театра им. Я.Купалы (пьеса А.Мовзона «Константин Заслонов»). В.Голубов-Потапов был негласным сотрудником НКВД и одним из организаторов ликвидации Михоэлса. Убит вместе с ним «для прикрытия» заказного характера преступления, которое было представлено общественности как несчастный случай. Похороны Михоэлса в Москве были обставлены со всей торжественностью, хотя спустя 5 лет он был «разоблачен» как сионистский агент.

29. Слухи о том, что дело об убийстве Михоэлса будут распутывать драматурги Лев Шейнин и бр. Тур, основывались на факте приезда в Минск следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР Льва Романовича Шейнина (1906 – 1967). Литераторы долгие годы выступали как соавторы. Используя детективный сюжет, они создали имевшие шумный успех пьесу «Очная ставка» и сценарий фильма «Встреча на Эльбе» (1949).
Надежды еврейской общественности на их участие в расследовании дела Михоэлса были еще связаны с их еврейским происхождением (братья Тур – это литературный псевдоним Леонида Давидовича Тубельского, 1905 – 1961, и Петра Львовича Рыжея, 1908 – 1978), о чем заявляли на следствии арестованные члены Еврейского антифашистского комитета. На основании их показаний Лев Шейнин был отстранен от работы в Прокуратуре СССР и 19 октября 1951 г. арестован (освобожден 21 ноября 1953 г.).

30. Шуба Алексей Иванович (1912 – 1971) – один из руководителей партизанского движения в Минской области, командир партизанской бригады. С 1944 г. – заведующий отделом здравоохранения. В 1952 – 1971 гг. – главный врач Первой клинической больницы г. Минска.

31. Корхов Александр Иванович (1919 – 2005) – в 1951 – 1956 гг. – заместитель главного врача Первой клинической больницы г. Минска, в 1956 – 1964 гг. – главный врач Третьей городской больницы г. Минска.

32. Усов Иван Нестерович (1921 – 1994) – педиатр, доктор медицинских наук, профессор. С 1951 г. – сотрудник Минского медицинского института, с 1967 г. – заведующий кафедрой педиатрии.

33. Кацман Евсей Ефимович (Хаимович) (1893 – 1970), педиатр, доктор медицинских наук, профессор. С 1921 г. – сотрудник Белорусского НИИ охраны материнства и детства, в 1938 – 1968 гг. – доцент (с 1956 г. – профессор) кафедры детских болезней Минского медицинского института.

34. Мейерхольд Всеволод Эмильевич(1874 – 1940) – режиссер, актер, один из реформаторов современного театра, народный артист России. В 1920 – 1938 гг. Возглавлял театр в Москве. Репрессирован. Поскольку в основе фамилии Мейерхольда стоит слово «мейер», созвучное с еврейским именем, великого режиссера нередко причисляют к числу еврейских деятелей культуры.

35. Джойнт (Американский объединенный еврейский комитет по распределению фондов) – еврейская благотворительная организация. Основан 27 ноября 1914 г. для оказания помощи сотням тысяч евреев России и Австро-Венгрии, оставшимся без крова в районах военных действий во время Первой мировой войны. Свою деятельность продолжил в 1920 – 1930-е гг. До 1939 г. выделил огромные суммы на цели эмиграции евреев из нацистской Германии. В годы Второй мировой войны израсходовал около 79 млн. долларов на оказание помощи европейским евреям и на их спасение.
В советских антисемитских кампаниях становился объектом нападок и клеветы. В частности, на весь мир в начале 1950-х гг. прозвучало «дело Сланского» – судебный процесс в Чехословакии по обвинению группы видных деятелей государства во главе с генеральным секретарем компартии страны Рудольфом Сланским (наст. Зальцман, 1901 – 1952) в заговоре с целью свержения коммунистического режима. Это дело было пробным камнем по использованию Джойнта в качестве мнимого представителя американской разведки.

36. Плисан Оскар Григорьевич (Ошер Гдальевич) (1902 – 1990) – хирург, кандидат медицинских наук, доцент. В 1945 – 1966 гг. – доцент кафедры факультетской хирургии Минского медицинского института, одновременно в 1950 – 1954 гг. – главный хирург Минского облздравотдела, в 1950 – 1966 гг. – главный уролог Минского горздравотдела.

37. Степанов Павел Николаевич (1895 – 1982) – терапевт, доктор медицинских наук, профессор. В 1949 – 1953 гг. – заведующий кафедрой госпитальной терапии Минского медицинского института, одновременно до 1951 г. – главный терапевт Минздрава БССР. В последующем (1953 – 1970) работа в Смоленском медицинском институте.

38. Сержанин Петр Николаевич (1903 – 1972) – акушер-гинеколог, кандидат медицинских наук, доцент. В 1947 – 1954 гг. – заместитель министра здравоохранения БССР, одновременно (1945 – 1970) – заведующий кафедрой акушерства и гинекологии Белорусского института усовершенствования врачей.

39. Стельмашонок Иван Моисеевич (1902 – 1976) – хирург, кандидат медицинских наук, доцент. В 1944 – 1954 гг. – доцент (с 1950 г. – заведующий) кафедры госпитальной хирургии Минского медицинского института. В 1953 – 1961 гг. – директор этого института.

40. Шульц Файвель Яковлевич (1901 – 1963) – хирург, первый директор Минского медицинского института (1937 – 1941). В 1946 – 1952 гг. – главный врач Первой клинической больницы г. Минска. Позднее (1952 – 1959) – ассистент кафедры факультетской хирургии Минского мединститута.

41. Мазо Рахиль Эфраимовна (1910 – ? ) – педиатр, доктор медицинских наук, профессор. В 1944 – 1948 гг. – заведующая детским отделением Первой клинической больницы г. Минска. С 1949 г., после окончания аспирантуры, – сотрудник (с 1966 г. – профессор) кафедры педиатрии Белорусского института усовершенствования врачей.

42. Коваленок Михаил Иванович (1900 – 1958) – в 1940 – 1948 гг. – министр здравоохранения БССР, в 1944 – 1958 гг. – доцент кафедры пропедевтики внутренних болезней Минского медицинского института.

43. Малинин Сергей Николаевич (1907 – 1972) – экономист, государственный деятель БССР. В 1946 – 1947 гг. – директор экономики АН БССР, в 1947 -1953 гг. – сотрудник аппарата ЦК КПБ, в 1953 – 1965 гг. – председатель Госплана БССР.

44. Несвижская Софья Соломоновна (Шифра Шлемовна) (1897 – 1981) – терапевт, доктор медицинских наук, профессор. С 1928 г. – сотрудник Минского медицинского института. В 1960 – 1969 гг. – заведующая кафедрой терапии.

45. «…в этот период» – имеется в виду период антисемитских кампаний в СССР, имевших большой общественный резонанс: борьба с «безродными космополитами», «дело Еврейского антифашистского комитета» и «дело врачей» (1948 – 1953).

46. Евстафьев Николай Тимофеевич (1903 - ? ) – отоларинголог, доктор медицинских наук. В 1945 – 1973 гг. – заведующий кафедрой ЛОР-болезней Белорусского института усовершенствования врачей. В 1943 – 1949 гг. – заместитель министра здравоохранения БССР.

47. Инсаров Иван Анисимович (1903 – 1983) – в 1948 – 1966 гг. – министр здравоохранения БССР. Его заместителями в описываемый период были доктор медицинских наук, профессор Беляцкий Дмитрий Павлович (1906 – 1982, зам.министра в 1943 – 1959), кандидат медицинских наук, профессор Кардаш Иван Брониславович (1919 – 1993, зам.министра в 1949 – 1974), Сержанин П.Н. (см. выше).

48. Автор ошибается: А.И.Шуба не был Героем Советского Союза. В 1969 г. ему было присвоено звание Героя Социалистического труда.

49. Легенченко Марина Ивановна (1925 – сент. 2009) – педиатр, доктор медицинских наук, профессор. Дочь известного акушера-гинеколога И.С.Легенченко. В 1951 – 1993 гг. – сотрудница кафедры детских болезней Минского медицинского института (в 1972 – 1992 гг. – заведующая кафедрой).

50. Скорее всего, автор имеет в виду Рафаила Моносовича Бромберга. В июне 1941 г. он закончил третий курса Минского юридического института. После прихода немцев попал в лагерь «Дрозды», но, выдав себя за цыгана, был освобожден. Вступив в антифашистское подполье, стал членом группы, в которую входила Мария Осипова, связная отряда «Дяди Димы» (Давида Кеймаха). Когда началась подготовка к ликвидации Кубе, был отправлен на «большую землю» за специально подготовленной для этой цели миной. Линию фронта переходил с большой группой офицеров Красной Армии во главе с Николаем Никитиным, пробивавшейся к «своим». После многократных допросов на Лубянке, был арестован и приговорен к тюремному заключению якобы за сотрудничество с оккупантами. Освобожден после войны по личному ходатайству М.Осиповой. (См. Скобло В. На уцелевшем челне. – М., 2006 – С. 512 – 518).