Фрэда Сагальчик

 

УБИЙСТВО ПРОФЕССОРА МИХЕЛЬСОНА

          От публикатора

В начале 1971 г. Минск был потрясен случаями трагической гибели двух профессоров, докторов наук: математика Перельмана и уролога Михельсона.

О том, как погиб профессор Перельман, даже в те дни известно было мало. Говорили только, что его квартиру на восьмом этаже подожгли, сын оказался отсечен огнем в своей комнате, профессор пытался помочь ему из другого окна перебраться к нему по небольшому выступу в стене, и оба сорвались вниз. О гибели профессора Михельсона было известно больше, но в справочной и энциклопедической литературе об этом пока не сказано ни слова. Отмечено только, что 19 марта 1971 года «его жизнь трагически оборвалась» [1].

При отсутствии официальной информации Минск в те дни жил слухами. Реакция общественной мысли на оба инцидента была примерно одинаковая: одни сходились на том, что это – месть сионистов за нежелание уезжать в Израиль; другие утверждали, что это – кара патриотов как раз за желание уехать и изменить Родине.

Антисионистские мотивы возникли в те дни совершенно не случайно. Шестидневная война 1967 года и блестящая победа маленького Израиля над огромным арабским миром вызвала шоковую реакцию в общественном сознании населения СССР, жившего до этого в полной уверенности в правоте тех антисемитских догм, которые два десятка лет вдалбливало в головы обывателей партийное руководство этой «шестой части мира».

Далеко не все перенесли ломку в сознании безболезненно. Раздражало все. Необходимость начать с уважением относиться к евреям, которых принято было считать плохими солдатами. Неожиданно для всей страны осознанный факт: массы отечественных («собственных») евреев вдруг ощутили себя духовно причастными к победившим врага соплеменникам. Более того, они подняли голову и начали «качать права», протестуя против национальной дискриминации и настаивая на своем праве переезда на свою историческую родину. Именно к этому периоду и относятся случаи трагической гибели двух Минских профессоров.

Антисемитская атмосфера в стране в те дни нагнеталась властями целенаправленно и умело. Облик «израильского агрессора», напавшего на «мирный арабский народ», формировался всеми средствами массовой информации ежедневным вливанием, по большей части, ложной информации. Начало массированной идеологической обработке населения положил разрыв дипломатических отношений с Израилем, о котором СССР и еще пять стран «восточного блока» объявили, не дожидаясь официального сообщения о прекращении военных действий, когда уже стало очевидно, что арабы войну безнадежно проигрывают. Это развязало руки партийным идеологам и их «карманным» публицистам.

Кроме тенденциозно подобранных сводок об арабо-израильском конфликте и комментариев к ним, вдруг появились публикации о мировом масонском заговоре, ведущую роль в котором играют евреи. В прессе множились статьи об экономических преступлениях, в центре которых стояли преступники с еврейскими именами. Ко всему прибавились многочисленные статьи об «изменниках Родины», желающих покинуть ее и «сбежать» на Запад, к нашему идеологическому противнику. В середине 1970 года возникло знаменитое «самолетное дело», и в декабре суд в Ленинграде приговорил двух из обвиняемых к смертной казни. Все это широко тиражировалось в прессе, обсуждалось на открытых партийных собраниях, заполняло телевизионный экран, а в результате массовая антиеврейская истерия нарастала. Было отчего свихнуться человеку с неустойчивой психикой. Во всяком случае, в объяснениях, которые давал убийца Михельсона следователю, использовалась лексика 1952 года: его неправильно лечили врачи-евреи, эти «убийцы в белах халатах».

О тех событиях, которые происходили в марте 1971 года в Минске,автор настоящих воспоминаний Фреда Сагальчик рассказала в марте 1993 года, когда исполнялось 100 лет со дня рождения и 20 лет со дня смерти ее отца – Абрама Иосифовича Михельсона [2].

          Яков Басин, Иерусалим


19 марта 1971 года отец поднимался к себе в урологическое отделение Минской областной больницы, на базе которого располагалась кафедра урологии Белорусского государственного института усовершенствования врачей, заведующим которой он был. На лестничной площадке он столкнулся с мужчиной в защитного цвета плащ-палатке. «Вы меня ждете?». – «Да, я хочу к вам на прием». – «Хорошо, я вас посмотрю. Я принимаю по средам. Приходите ко мне в поликлинику». И в этот момент человек выстрелил. Ружье он прятал под плащ-палаткой. Это было охотничье ружье, заряженное крупной картечью. С ней на медведя ходят. У отца потом насчитали 13 проникающих ранений в брюшную полость.


1

Это произошло через 19 лет после «Дела врачей». Вполне возможно, что убийство явилось неким эхом этого «Дела». Во всяком случае, обстановка в стране напоминала ту, которая была в начале пятидесятых: та же травля евреев в газетах, те же поиски виноватых во всём, те же «убийцы в белых халатах». Но, скорее всего, это все же была реакция на начало новой волны еврейской эмиграции.

Была пятница. Накануне отец оперировал мальчика из Куйбышева. Ребенка привезли издалека, потому что такую операцию никто в стране, кроме отца, не делал: уникальную методику, которую он должен был использовать, он разработал сам. В пятницу с утра – еще две операции. Сделал перевязку «вчерашнему» мальчику, сходил в Академию наук, занес статью в энциклопедию об известном хирурге, профессоре Юлии Марковиче Иргере [3], своем учителе, первом ученом-урологе в Белоруссии. Поднялся по боковой лестнице: кабинет был рядом с выходом. На лестничной площадке у входа в отделение – этот мужчина... Выстрелил, побежал вниз. С нижней площадки сделал еще один выстрел. Отец заскочил к себе в кабинет: «Меня убили!». На выстрел сбежалось все отделение. Три часа дня. Все еще на месте – кафедральные, курсанты.

Операция началась немедленно. Оперировали сразу две команды: специалисты с кафедры хирургии работали «на животе», ортопед профессор Маркс [4] «складывал» локтевой сустав, где был многооскольчатый перелом. На следующий день, проведав отца, Маркс вышел из палаты и, заплакав, сказал: «Одной этой руки хватило бы». Отцу же сказал: «Мы сохранили тебе руку». Доцент кафедры, которую возглавлял отец Зинаида Александровна Трофимова, рассказывая отцу о ходе операции на брюшной полости, заметила: «Мы все, Абрам Иосифович, сделали так, как вы нас учили. Все, как делаете вы сами».

Когда я примчалась в клинику, там уже было полно народу. Все медицинское начальство, главный хирург Минска, начальник милиции города. Мама мне сразу сказала: «Папу убили. Он не поправится. Это – конец».


2

Это было время, когда отец переживал один из самых сложных периодов в своей жизни. Незадолго до случившегося его вызвал ректор Института усовершенствования врачей А.В.Руцкий [5] и сказал, что очень сожалеет, но существует положение, согласно которому специалист старше 65 лет не может баллотироваться на должность заведующего кафедрой. То есть отца просто не допустили к переизбранию. Это был первый подобный случай в истории института. «Я понимаю, вы полны сил и можете работать, но...». В общем, отцу дали понять, что на конкурс можно не подавать.

Тогда же отца сняли с должности главного уролога Министерства здравоохранения, причем в возмутительно грубой, хамской форме. Начальник управления лечпрофпомощи просто сказала: «Вы у нас больше не работаете. Вы уже не главный уролог республики». И все. Без всяких там благодарностей за службу и добрых слов о многолетнем сотрудничестве. Все это отца очень ранило, хотя он, беспартийный еврей, всегда, что называется, знал правила игры, знал, на что он может претендовать, а на что - нет.

А со стороны тех, кто не допускал, кто увольнял... Было ли это простым служебным рвением, желанием как можно лучше исполнить негласные указания свыше об «оздоровлении» национального состава кадров руководимых ими учреждений? А может быть, на государственную политику наслаивалась личная неприязнь, злоба, зависть?

Сейчас уже почти никого из участников тех давних событий нет в живых, и, как говорится, Бог им судья. Да и мы смотрим сейчас в прошлое совершенно по-иному. В исторической перспективе мы понимаем, что людям, жившим при том режиме, нужно было обладать особого рода мужеством, чтобы противостоять ему хотя бы в форме неучастия в подлостях. И требовать этого мужества никто ни от кого не вправе. Можно лишь испытывать восхищение и благодарность к тем, кто им обладал.

На дворе стояла эпоха кремлевских долгожителей. В институте среди заведующих кафедрами были люди в возрасте хорошо за семьдесят. Но мама сказала: «Знаешь, Абрам, не надо! Времена очень тяжелые. Ты свое отработал, многого достиг. Сотрудники твои – народ непростой, тебе с ними трудно. Ответственность огромная. А положиться тебе нынче не на кого...».

Это действительно было так. Отца окружали вроде бы совсем неплохие люди, хорошие операторы, давние сослуживцы, но часть среди них были людьми пьющими, другие больше думали о своих личных делах, чем о больных: кто-то строил дачу, кто-то покупал машину. Это уже были представители нового типа врачей. Были проблемы с субординацией: отцу часто хамили, просто относились неуважительно. Они оперировали вместе с отцом, описывали эти случаи в своих диссертациях, монографиях. Отец редактировал, правил эти работы. А когда они появлялись в печати, его имени даже не упоминалось.

Когда после гибели отца вышла в свет монография по актуальной проблеме урологии, которой отец в свое время очень много занимался, в ней не оказалось ни одного упоминания его имени. Не нашлось места ему и в вышедшем примерно в то же время подробном очерке истории хирургии Белоруссии. Это не осталось незамеченным в профессиональных кругах. Наша «самая читающая между строк» публика в мире обсуждала, о чем сей факт говорит и какое новое закручивание гаек предвещает. А может быть, все было гораздо проще, и авторы просто «перестраховывались»: темная какая-то личность этот Михельсон – то ли сионист, то ли жертва сионистов, и погиб при невыясненных обстоятельствах... Не будем усложнять прохождение книги по инстанциям...


3

И все же, были те, кто почитал отца и всегда помнил то добро, которое он для них сделал. На безобразном фоне царившего на всех уровнях откровенного пренебрежения к личности, особого уважения заслуживает поведение тех, кто при всех обстоятельствах остался порядочным человеком. Отцовскую кафедру унаследовал профессор В.А.Мохорт [6]. Этот человек всегда и при любых обстоятельствах относился к отцу и к нашей семье так, что мы чувствовали: он видел в отце своего учителя и никогда об этом не забывал. Пять лет подряд Вячеслав Андреевич ходил с курсантами на могилу отца в день его смерти. Там, на кладбище, он подробно рассказывал об отце, курсанты возлагали цветы. На кафедре был сделан стенд памяти учителей, в котором есть большой раздел, посвященный отцу. А в кабинете у Мохорта висел большой портрет отца. С мамой Мохорт поддерживал контакт все годы, вплоть до ее смерти. Поздравлял ее с праздниками...

Одним из самых блестящих учеников отца, способным стать его последователем, был Леонид Ниссенбаум, но он не смог даже попасть к нему в аспирантуру. Леня сдал вступительные экзамены так, что не мог не пройти по конкурсу, и чтобы не допустить его, «инвалида пятой графы», в институт, руководство просто аннулировало место в аспирантуре. И это была еще одна из причин в цепи многих, почему отец не смог оставить после себя подлинную школу.

Леня был очень способным человеком. Отец очень любил его. Они дружили, как отец и сын. Он не вылезал из нашего дома. И отец ему все-таки помог. Когда Леня остался не у дел (а это были времена, когда евреев вообще никуда не брали на работу), отец переговорил с профессором Александровым, возглавлявшим Институт онкологии [7]. Александров был независимым человеком. Он не мирился со многим, что его окружало. Ссорился с министром. И по просьбе отца решился на очень мужественный по тем временам поступок: взял Леню к себе в институт. Леня там защитил диссертацию и стал старшим научным сотрудником. Он стоял у истоков белорусской онкоурологии.

А умер Леня Ниссенбаум от инфаркта в 45 лет. Врач-реаниматолог, который был при нем в последние часы его жизни, потом рассказывал нам, что накануне смерти, в полубреду он говорил: «Скоро я увижу маму и Абрама Иосифовича».

Надо сказать, что именно государственный антисемитизм доставил отцу гораздо больше страданий, чем так называемый бытовой. Не припомню, чтобы он когда-нибудь рассказывал о том, что его лично кто-либо оскорбил. Но как же было обидно, когда ему, ученому с именем, чьи труды публикуются за границей, не дают разрешения на поездку в Польшу на симпозиум урологов, где в программе уже стоит его доклад. Национальность была «невыездная». О такого рода событиях мама позднее говорила: «Они обкладывали отца, как волка».


4

Когда молодой сельский врач, заваленный работой, находит время и желание писать в научный журнал, это, несомненно, свидетельствует о его склонности не только к практической, но и к научной работе. Эту склонность у Михельсона еще в студенческие годы заметил профессор кафедры факультетской хирургии Савелий Миронович Рубашов [8], и в 1931 году отец уже работал в клинике Рубашова ординатором и был счастлив, когда однажды услышал от профессора: «Я беру Вас к себе ассистентом». Спустя шесть лет, в 1937 году, отец защитил кандидатскую диссертацию. На защите три человека в своих выступлениях заметили: «Эта работа достойна докторской степени», но Михельсон отшутился, сказав: «Я еще молодой». Перед войной отец уже был доцентом кафедры факультетской хирургии Минского медицинского института.

Война застала нашу семью в Минске. Мы буквально под бомбами уходили из горящего города. Отец не подлежал призыву в действующую армию из-за сильной близорукости, кроме того, у него была двусторонняя паховая грыжа, он носил бандаж и оперировал всегда стоя. Мы оказались в Уфе, и кроме практической работы, он преподавал в Башкирском мединституте. Когда отца пригласили в Курск заведовать кафедрой, ректор его не отпустил: «Вот когда Минск освободят, я не стану вас удерживать, права у меня такого не будет, а в другой город не отпущу – такие работники мне и самому нужны». В 1944 году отец вернулся в освобожденную Белоруссию и привез с собой большую группу студентов Башкирского мединститута – учиться, восстанавливать разрушенный Минск.

После войны отец начал работать над проблемой хирургического лечения одного врожденного урологического заболевания – эктопии мочевого пузыря. Заболевание это довольно редкое и мало известно даже медикам, кроме узких специалистов, но для несчастных больных, страдающих этой болезнью, и их родственников жизнь буквально превращается в ад. Из-за отсутствия передней стенки мочевого пузыря у них постоянно подтекает моча. Отец разработал свой оригинальный подход к оперативному лечению этих больных, принципиальная новизна которого базировалась на работах белорусских анатомов, последователей школы академика Давида Моисеевича Голуба, старшего товарища отца еще по медфаку БГУ [9]. Операция заключалась в пересадке мочевого пузыря в толстую кишку. Эта работа легла в основу докторской диссертации, которая была впоследствии в форме монографии, опубликована во многих странах, а сам метод вошел в мировую практику как «метод Михельсона». Когда люди узнали, что в СССР появился человек, который оперирует такую патологию, к нему повалили больные со всего Союза. И отец их всех принимал.

Вообще популярность моего отца среди больных и коллег была огромной, причем ее никак нельзя было назвать искусственно взвинченной. Нельзя сказать, что он совсем не был тщеславен, но это тщеславие было профессиональным: взяться за то, от чего другие отказываются, и добиться при этом успеха... В нем до последних дней был жив этот хирургический азарт. Он за все брался и не искал, с кем бы разделить ответственность, а наоборот – предпочитал все брать на себя.


5

Оперировал отец всегда у себя в отделении. Даже непрофильных больных. Он сочувствовал людям. Говорил: «Попробуем! А вдруг спасем!». При существующих в наши дни в медицинской среде нравах это большая редкость. В противовес «спихотерапии», которая ныне пронизала всю медицину снизу доверху, отец брался даже за то, что к нему как к урологу не имело никакого отношения. Он был настолько уверен в себе как хирург, что оперировал даже своих близких, чего по канонам медицинской этики делать нельзя.

А какое количество писем он получал от больных! Больные дети, которых он оперировал... Какие они слали письма! «Здравствуйте, товарищ великий хирург!» У него был целый альбом фотографий этих детей. Вот чем отец не мог похвастаться, так это правительственными наградами: у него было только две медали: за войну и юбилейная Ленинская. Ну, еще звание заслуженного деятеля наук БССР. Он всегда шутил по этому поводу: «И на груди моей широкой висит полтинник одинокий».

Отец был очень демократичен. В его клинике была удивительная атмосфера. «Ребята, учитесь! Учитесь, пока я жив», – говорил он своим сотрудникам. Он всем все показывал. Отец учил, а это, поверьте, в клинической среде с ее довольно жесткой иерархией скорее исключение, чем правило. Беда была в том, что отнюдь не все хотели учиться.

В последние годы отцу было тяжело работать: некоторых молодых врачей приходилось чуть ли не уговаривать делать свое дело. Он вынужден был следить за каждым их шагом, чтобы ничего не случилось. После окончания рабочего дня сам осматривал всех тяжелых больных. Вечно уходил последним. Врачи отделения исчезали уже в три часа дня, а отец все ходил по палатам, поднимал одеяла: вдруг у кого-то выпала мочеотводная трубка. «Где сестра? Где дежурный врач? Где палатный врач?» – Никого нет. А он привык работать иначе. Это была старая школа. Он приходил первым, уходил последним, понимая, что за все в ответе. То есть за каждого больного.

А как он старался привить своим сотрудникам вкус к науке, буквально тянул их в нее! «Вот случай уникальный – пишите! Оформляйте как сообщение. Выступите на урологическом обществе. Пишите статью. Поедете на конференцию». Его знала вся страна – всюду были друзья, знакомые. «Пишите, работайте. Я в любой журнал сумею поместить». Под его руководством было написано несколько диссертаций, но меньше, чем отцу хотелось бы.

По всей стране работали ученики отца. Какие письма писали ему его бывшие курсанты! И он им всем отвечал! Они чувствовали его поистине отцовскую заботу. Практический опыт, жизненный опыт – он ничего от них не скрывал. Он им всем помогал, но никогда ни к кому не «приписывался». Многие работы его учеников основаны на его оперативном опыте, на судьбах его пациентов. И если уж его фамилия стояла второй в авторстве, можно было быть уверенным, что это была его работа. Он делал. Он писал. А первый автор ему только помогал.

У отца были опубликованы123 научные работы. «Только» 123! И это он создал научное общество урологов. И первую конференцию при жизни еще успел провести. Первые годы он даже сам открытки с приглашениями на заседания общества писал. Рассылал их, а одну обязательно посылал на свой адрес: если ему пришла, значит и другие должны получить. Никогда вокруг него не было никаких склок, подсиживаний. Очень переживал, что новая номенклатура такая бестактная. Они не знают, что такое такт, потому что все они – люди глубоко неинтеллигентные. Ну как мог министр прислать домой трудовую книжку доценту Майзель Марии Бенциановне?!

А награды его все обходили. Их получали другие. И все эти орденоносцы, объехавшие весь мир, скорее всего, понимали, что при нормальном положении вещей все должно быть наоборот. Этого ему и не прощали. Кто-то из них ему даже в порыве откровенности так и сказал: «Михельсон! Если бы ты был русским и членом партии, ты давно уже был бы академиком».


6

Убийцу отца нашли сразу. Некто Александр Секач. Из клиники он поехал к своему племяннику, спрятал под кроватью охотничье ружье и сел смотреть телевизор. Так его и застали милиционеры. Он сказал: «Я сделал то, что хотел. Теперь можете меня взять». Накануне он приходил в больницу. «На разведку». Когда отец вышел из здания и садился в машину, чтобы ехать в железнодорожную больницу на консультацию, Секач спросил у медсестры, случайно оказавшейся рядом: «А это кто такой?» – «Это наш профессор». – «Так он же старый» – «Ну и что? Зато очень хороший».

Отец консультировал его год назад, но Секач даже не запомнил его в лицо, зато хорошо запомнил, что врач, который его осматривал, был евреем. Он действительно был болен. Обошел много врачей. Урологи поставили диагноз: аденома предстательной железы. Сам же он считал, что у него рак. В Министерстве здравоохранения его сразу вспомнили: он писал письма. Главный мотив: его неправильно лечат врачи-евреи. В письмах были и угрозы: «Если вы не примете меры, то я сам распоряжусь». На его письма накладывали резолюции: «Так как заявитель выдвигает явно абсурдные обвинения, что свидетельствует о его психическом нездоровье, жалобы не подлежат рассмотрению». Никаких комиссий по выяснению сути его жалоб никогда не создавалось.

Ему было 65 лет. С 1937 по 1947 – сидел. Был трижды женат. Последняя жена была из Тольятти, там жил ее сын. Следователь даже съездил туда: пытался выяснить, где он взял оружие. В ходе следствия Секача, наконец, подвергли психиатрической экспертизе. Заключение: вменяем, но страдает канцерофобией, нуждается в лечении.

Был суд. Без обвиняемого. Был его брат. Решение: содержать в спецотделении тюремной больницы. Там он и был до самой своей смерти: умер через четыре года от рака поджелудочной железы. К урологии его болезнь никакого отношения не имела.

Отец погибал. У него был тяжелый шок. Я и мама дежурили возле него. Он сказал: «Если останусь жив, буду жить для себя, для семьи». Он понимал, что «для себя, для семьи» он не жил никогда, всегда – для других. Очень любил внучку Лиду. Когда мы ее привели, сказал: «Вот он, мой юный медик». А она пришла к нему в белом халате, который отец ей сам подарил, чтобы она могла в нем ходить в клуб «Юный медик». Теперь она сама – врач-уролог.

В спасении отца принимал участие весь город. Врачи военного госпиталя, где он много лет консультировал и оперировал (как раз накануне он оперировал у них заместителя командующего), достали самые немыслимые лекарства. Из Института переливания крови присылали плазму, кровезаменители.

В больницу шло паломничество. Когда появилась табличка «Посторонним вход запрещен», толпа стала собираться у входной двери. В последний день отец выглядел каким-то просветленным. Его побрили. Ответил на вопросы следователя. Сказал: «Я же этому человеку не отказал. Я просто попросил его прийти в среду, когда я консультирую. А он выстрелил. Почему?».


7

Власти все взяли на себя – похороны, панихиду. «Где вы хотите, чтобы его похоронили? На Московском кладбище? Хорошо. В каком помещении, вы считаете, нужно устроить панихиду? В медицинском институте? Хорошо». Там, в медицинском корпусе, гроб и установили.

Первым дал соболезнование профессор Александров. На похороны он пришел с большим венком от НИИ онкологии.

Это были необычные похороны. Людей было столько, что начальник народной дружины мединститута Исаак Моисеевич Ниссенбаум выстроил своих людей, сделав проход: вестибюль, коридор и выход во двор через служебный ход. На фотографиях, которые снял фотограф кафедры анатомии Перельман, видна эта огромная толпа – она занимала весь двор вплоть до корпуса химфака БГУ. Милиции очень много: на снимках видны милицейские чины с большими звездами на погонах. На Ленинградской улице стояли их машины. Там же были автобусы, на которых люди должны были ехать на кладбище.

Милиция сдерживала толпу. Многие не попали. Даже наши соседи не смогли пройти у гроба. А на кладбище столько было милиции! Вокруг кладбища все было оцеплено. Множество милицейских машин. Власти боялись, что может быть взрыв возмущения, бунт, митинг. Все евреи города сбежались. Коллеги – урологи, хирурги – приехали из районов, областей. Венки везли из всех областных центров. Было много безымянных венков: «Замечательному врачу», «От благодарных больных». Был венок от тех, кто в эти дни лежал в стационаре.

Заместитель командующего округом, начальник политуправления БВО прислал военный оркестр и венок от себя. Папа лечил его незадолго до случившегося. Первоначально командующего хотели перевезти для операции в Москву, но когда там узнали, что оперировать будет Михельсон, сказали: «Везти не надо».

После смерти папы в газетах было опубликовано много некрологов, но лишь в одном – в газете «Літаратура і мастацтва» – было написано: «трагически погиб», а во всех других – «безвременно скончался». Никакой информации о том, кем и при каких обстоятельствах он был убит, в прессу не просочилось.

Памятник на могиле отца на Московском кладбище – авторская работа известного архитектора Леонида Левина [10]. Он представляет собой две стелы из черного гранита, образующие как бы стену, расколотую надвое. В центре – отверстие с рваными краями, будто зияющая рана. Надпись на фронтоне памятника просто воспроизводит роспись отца, а на боковой стенке прикреплена табличка, на которой написано, что здесь похоронен заслуженный деятель науки БССР доктор медицинских наук профессор А.И.Михельсон, и значатся две соединенные чертой даты: 4 III 1902 – 23 III 1971. Две даты, между которыми – жизнь.
 

          Примечания:

1. Именно так и отмечена причина смерти Михельсона А.И. в его биографической справке на сайте Белорусской медицинской академии последипломного образования.

2. Михельсон Абрам Иосифович (4.03.1903 г. – 19.03.1971 г.) – уролог, доктор медицинских наук, Заслуженный деятель науки БССР, профессор. В 1958 г. избран на должность заведующего кафедрой урологии БелГИУВ. Председатель научного общества урологов Белоруссии (1958 – 1970), главный уролог Минздрава БССР (1959–1969). Автор монографий «Методика исследования урологических больных», «Хирургическое лечение недержания мочи на почве врожденных заболеваний мочевой системы», а также более 130 научных работ.

3. Иргер Юлий Маркович (1897–1941) – хирург, доктор медицинских наук, Заслуженный деятель науки БССР, профессор. Заведующий кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии (1934–1937), позднее – кафедрой госпитальной хирургии Минского медицинского института (1937–1941). Научный руководитель НИИ переливания крови Наркомздрава БССР (1932–41).

4. Маркс Василий Оскарович (1898–1980) – травматолог-ортопед, доктор медицинских наук, профессор. Заведующий кафедрой ортопедии и травматологии Института усовершенствования врачей (1953 – 1978). Автор 4-х монографий и более 90 научных публикаций. Подготовил 15 докторов и кандидатов медицинских наук.

5. Руцкий Александр Владимирович (1932) – действительный член академии наук Республики Беларуси (2003), доктор медицинских наук, профессор, заслуженный деятель науки РБ, заведующий кафедрой травматологии и ортопедии медицинской академии последипломного образования. Автор более 215 научных публикаций, в том числе двух монографий. Имеет 10 патентов и авторских свидетельств. Лауреат Государственной премии РБ (1992). В 1966 – 1998 гг. – ректор института усовершенствования врачей.

6. Мохорт Вячеслав Андреевич (1924–2003) – уролог, доктор медицинских наук, Заслуженный деятель науки БССР, профессор. Заведующий кафедрой урологии института усовершенствования врачей (1971–1991), профессор этой кафедры (1991–2000). Подготовил 2-х докторов и 14 кандидатов медицинских наук. Автор 7 изобретений, 244 публикаций, соавтор 3-томного руководства по урологии (1998), автор 9 монографий. Главный уролог Минздрава БССР (1968–1993). Заслуженный деятель науки БССР (1987).

7. Александров Николай Николаевич (1917–1981) – хирург, член-корреспондент АМН СССР, доктор медицинских наук, профессор. Директор НИИ онкологии и медицинской радиологии Минздрава БССР, заведующий кафедрой онкологии и медицинской радиологии института усовершенствования врачей. Герой Социалистического Труда.

8. Рубашов Савелий Миронович (1883–1957) – хирург. В работал в 1924 – 1934 гг. Заведующий кафедрой факультетской хирургии медицинского института, профессор. Первый председатель хирургического общества Белоруссии, первый, кому было присвоено звание заслуженного деятеля науки БССР. Подготовил 7 докторов и 19 кандидатов медицинских наук.

9. Голуб Давид Моисеевич (1901–2001) – анатом, один из основоположников нейроэмбриологии в СССР, академик АН БССР. Заведующий кафедрой анатомии Минского медицинского института (1935–1976). Заслуженный деятель науки БССР (1971). Лауреат Государственной премии СССР (1973).

10. Левин Леонид Менделевич (1936) – архитектор. Заслуженный архитектор РБ, Лауреат Ленинской премии (мемориальный комплекс «Хатынь») и премии Ленинского Комсомола, лауреат Государственной премии РБ.

 
 
Яндекс.Метрика