Они были первыми

 

          Аркадий БРЖОЗОВСКИЙ

 

Этот снимок из экспозиции Белорусского музея истории Великой Отечественной войны запоминающимся стоп-кадром вошел в знаменитый фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». А еще раньше вместе с другими обличительными материалами был предъявлен обвиняемым Международным судом на Нюрнбергском процессе как документальное свидетельство нацистских преступлений. Сегодня его можно увидеть на страницах многочисленных книг о войне, изданных у нас и за рубежом.

…26 октября 1941 года. В этот день, четыре месяца спустя после оккупации Минска, в разных частях города состоялись публичные казни первых участников антифашистского подполья. Каждая из четырех групп, для которых были возведены виселицы, включала двоих мужчин и одну женщину – изуверская нацистская режиссура, по-видимому, рассчитанная на усиление устрашающего эффекта: гитлеровцы надеялись таким способом подавить волю противников «нового порядка» к сопротивлению.

Чьи же последние мгновения запечатлел объектив фотокамеры, не дрогнувший в руках фотографа, скорее всего, участника одного из чудовищных спектаклей?

Этот вопрос недолго оставался без ответа. Вскоре после войны старшего из казненных, руководителя подпольной «тройки» Кирилла Труса, опознала на снимке жена; позже было названо имя подростка – 15-летнего Володи Щербацевича. Оба впоследствии будут посмертно награждены орденом Отечественной войны, их имена увековечит мемориальная доска, установленная на месте гибели героев.

И только девушка, которой палачи первой накинули на шею петлю, осталась без имени. На той же мемориальной доске с барельефами казненных патриотов она значится как неизвестная. Хотя намного раньше, чем появилась эта доска, в апреле 1968-го, мой друг и коллега по «Вечернему Минску» Владимир Фрейдин первым назвал на газетной странице имя «неизвестной»: Маша Брускина.

Мне памятна предыстория этой публикации, поскольку, работая в одном отделе редакции, мы тесно сотрудничали и помогали друг другу в подготовке «ударных» материалов. Именно таким и обещал стать расширенный комментарий к снимку, долгие годы хранившему одну из тайн минувшей войны. Владимир, недавний сотрудник брестской газеты, сделавший себе журналистское имя на раскрытии «военных тайн», связанных с обороной крепости, увлеченно начал новый поиск. Постепенно его блокнот заполнялся фамилиями, адресами и телефонами людей, многие из которых были незнакомы друг с другом, но называли девушку на снимке одним и тем же именем. Среди них оказались и фронтовик отец, и одноклассники Маши, и друзья ее погибшей матери, и знаменитый скульптор Герой Соцтруда Заир Азгур, который прекрасно знал свою племянницу Машу, много раз бывавшую у него дома.

Позже выяснилось, что одновременно с минским журналистом тот же поиск вели москвичи – кинодраматург Лев Аркадьев, выполняющий задание газеты «Труд», и корреспондент радиостанции «Юность» Ада Дегтярь. Никто не планировал заранее этот, как сказали бы теперь, совместный проект, по сути оказавшийся таковым после почти одновременной публикации материалов на одну и ту же тему в «Вечернем Минске» и «Труде». Но это обстоятельство, которое сегодня наверняка рассматривалось бы как позитивный момент, тогда было оценено по-иному.

Из ЦК КПБ редактору «Вечернего Минска» поступило строгое указание представить объяснительную записку по поводу публикации, содержащей «сомнительные факты». Перепуганный редактор не встал на защиту автора. Он и без слов понял, о чем идет речь: Маша Брускина, героиня материала, оказалась девушкой из гетто. И многие из тех, кто участвовал в ее опознании, начиная с директора школы, где училась Маша Брускина, и заканчивая самим автором материала, принадлежали все к той же «сомнительной», с точки зрения «интернационалистов» из ЦК, национальности.

Не надо забывать, какое тогда время было на политическом дворе. Тем более только что отгремела война на Ближнем Востоке, которая спровоцировала разрыв дипломатических отношений СССР с Израилем. В БССР начался очередной всплеск «борьбы с сионизмом», его вел неутомимый Бегун и десятки других любителей «жареного». В этот мутный водоворот и попал журналист Владимир Фрейдин, то ли по наивности, то ли по своей отчаянной смелости полагавший, что никакие привходящие обстоятельства вроде анкетной «пятой графы» не должны приниматься в расчет, когда речь идет о поисках истины. Напрасно он доказывал, что «слишком однородный состав свидетелей», как выражались его обвинители, объясняется просто-напросто тем, что Маша Брускина училась в довоенной минской еврейской школе. Напрасно прилагал к своей объяснительной записке в ЦК заключение не какого-то очередного конъюнктурщика-«историка», а авторитетного московского эксперта-криминалиста, подполковника милиции Кунафина: «Представленные материалы по своему количеству и качеству вполне достаточны для обоснованного утверждения об опознании личности Маши Брускиной». В отделе пропаганды ЦК никто не хотел принимать к сведению подлинные аргументы журналиста, чья участь была предрешена: ему предложили уволиться «по собственному желанию».

Эта психологическая травма, усугубленная другими житейскими неурядицами, подорвала здоровье моего бывшего коллеги. В середине 90-х после второго инфаркта он ушел из жизни, до последних дней бережно храня и пополняя заветную папку с материалами о героине своего очерка и не теряя надежды на то, что правда о ней рано или поздно восторжествует.

Сегодня эта папка хранится у меня. За последние годы она пополнилась новыми публикациями. Недавно снова вернулась к своей давнишней теме газета «Труд». Вышел сборник материалов под названием «Известная «Неизвестная», включающий документальную повесть Льва Аркадьева и Ады Дегтярь, а также развернутую стенограмму «круглого стола» в музее истории Великой Отечественной войны, посвященного все той же проблеме: достаточно ли оснований для того, чтобы вернуть Неизвестной ее настоящее имя?

В который раз перечитывая и пожелтевшие от времени, и еще пахнущие типографской краской страницы, с горечью отмечаю, что все меньше по совершенно естественным причинам остается прямых свидетелей – тех, кто не понаслышке, а лично знал Машу Брускину. Юную минчанку, чья короткая жизнь и героическая гибель, повторим, напоминает судьбу и подвиг Зои Космодемьянской. И эта похожесть – не только в снимках, в судьбах тысяч известных и неизвестных настоящих патриотов Родины.

Мать Маши, разделившей судьбу московской сверстницы, всего на десять дней пережила свою дочь: успев, по словам свидетелей, увидеть Машу на виселице, несчастная женщина сошла с ума и погибла в гетто при погроме, иезуитски приуроченном гитлеровцами к 7 ноября, самому большому советскому празднику. Готовя очерк о Маше Брускиной, московские журналисты разыскали в Москве живущего здесь ее отца, который в 1941 году уже был на фронте и который сразу узнал на снимке свою дочь. Но и это свидетельство почему-то оказалось под сомнением. Впрочем, ясно почему: не иначе, как по той же причине, по какой были отвергнуты аргументы директора школы, где училась Маша, ее дяди-скульптора, одноклассниц и соседей; наконец, мнение эксперта-криминалиста, посчитавшего представленные ему доказательства достаточно убедительными.

По прошествии стольких лет ясно, что других, более убедительных доказательств уже не будет. Так стоит ли продолжать затянувшийся на десятилетия бесплодный спор, в который втянуты историки и публицисты? Кому на пользу это противостояние? Кто пострадает от того, что из неизвестности, поглотившей многие имена, еще одно будет возвращено современникам и потомкам? Чье достоинство будет при этом ущемлено?

Такой же нелепостью представляется мне долгое и упорное непризнание имени, которое за пределами города, где родилась и погибла юная героиня, известно шире, чем у нас. И довольно далеко за пределами! В пригороде Телль-Авива недавно установлен двукрылый памятник, на котором высечено имя Маши Брускиной. Минувшей осенью в торжественной обстановке в присутствии мэра израильской столицы это имя присвоено одной из улиц трехтысячелетнего Иерусалима. Говорят, есть памятные знаки, установленные бывшими минчанами, фронтовиками и подпольщиками, за океаном…

Каждый год 26 октября в любую погоду на улице Октябрьской у ворот бывшего дрожжепаточного завода, где когда-то были казнены трое участников антифашистского сопротивления, собираются люди. В основном пожилые – те, кому довелось пережить войну. Последний раз минувшей осенью я побывал на этом импровизированном митинге. Участников оказалось совсем мало, человек двадцать. Невольно с грустной и, может быть, не совсем уместной иронией, вспомнилась формулировка, которую когда-то пришлось услышать моему другу от партийного чиновника: «Слишком однородный состав…»

Выступающие не блистали красноречием. Почти каждый сетовал, что на мемориальной доске, стыдливо отвернутой от улицы, три барельефа и только две фамилии.

Хорошо, если бы в нынешнем году, когда отмечается скорбная дата – очередная годовщина со дня гибели Минского гетто, откуда ушла в бессмертие одна из бесчисленных жертв его палачей, – к Неизвестной наконец вернулось ее имя.

Это стало бы еще одним доказательством того, что не устарел, не обветшал от частого употребления всуе лозунг, бывший когда-то одной из наших святынь: «Никто не забыт, ничто не забыто!»

 

СБ – «Беларусь сегодня», 30 июня 2009 г.

 
 
Яндекс.Метрика