«Не долюбив, не досказав, не доделав…»
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
не
дописав неровных строчек,
не долюбив,
не досказав,
не доделав.
Борис Смоленский. Погиб в 1941 году в возрасте 20 лет.
Как часто мы бываем обмануты ощущением бесконечности нашей жизни! И каждый раз, когда вдруг волей случая начинаешь подводить итоги, с горечью вспоминаешь промелькнувшие годы, полные житейской суеты, мелочных интересов, пустых забав. Мысль о том, что «все еще впереди», многих, даже очень талантливых и по-настоящему интересных, людей заставляет жить вполсилы, вполнакала. Поэтому навечно сохранит история имена тех, чья короткая жизнь служит немым укором потомкам, надолго пережившим их, но гораздо меньше успевшим.
Ярким утром 30 мая 1832 года, в дни, до предела насыщенные сотрясающими всю Францию политическими событиями, на небольшой поляне у берега лесного озера в пригороде Парижа был застрелен молодой человек. Называлось это дуэлью, и не было в этом, по тем временам ничего удивительного, даже не смотря на то, что погибшему было всего 20 лет. Этот случай ничем не привлек бы и наше внимание, если бы тем светлым чистым утром жертвой полицейского заговора не стал один из величайших математиков всех времен – Эварист Галуа…
1
Какое огромное несоответствие существует между продолжительностью жизни человека и ценностью его творчества! Сколь короткую жизнь проживает порой тот, чье имя золотыми буквами будет потом высечено в истории благодарного человечества! И какой меркой судить нам, посторонним, о всей глубине трагедии двадцатилетних, осознающих перед своей смертью чудовищную несправедливость, свершающуюся над ними? Проходят столетия, но и сейчас трудно без волнения говорить о них, ибо теперь-то уж мы знаем, какую утрату понес мир, их лишившись.
В двадцать лет погиб Эварист Галуа, успев за несколько лет своей короткой сознательной жизни заложить основы всей современной алгебры. Создав теорию групп, названную впоследствии его именем, он сделал в математике великое открытие, совершил в ней подлинный переворот.
Эварист
Галуа
Необычно его дарование, необычна его судьба. Всю короткую жизнь этот благородный человек был обречен на непонимание и невнимание. Страсть к алгебре и геометрии овладевает им в 12 лет, когда, покинув отчий дом, он поступает в интернат при Королевском колледже. Легко перешагнув элементарную математику, Галуа начинает заниматься высшей. Мало интересуясь другими науками, он считается плохим учеником. Его увлечение никто не разделяет, даже педагоги. Оторванный от дома, непонятый даже близкими друзьями, юноша замыкается в себе, становится вызывающим и дерзким. На вступительных экзаменах в Политехническую школу его проваливают, но к этому времени у Галуа уже готова работа, и он представляет доклад Академии наук. Он ждет, что перед ним откроется совсем иной мир. Но этого не произошло.
Именно тогда началась полоса рокового невезения и трагических случайностей, которые следовали одно за другим до самой его смерти. Ученый, которому поручили ознакомиться с докладом и представить Академии извлечения из теории Галуа, утерял рукопись, он ее просто где-то забыл. Чрезвычайно важные открытия в теории уравнений были потеряны для автора. На экзаменах в Политехническую школу ему вторично отказывают. Это было невероятно. «Кандидат высокой интеллектуальности был провален экзаменатором низшего интеллекта», – напишут потом.
Но и это не сломило волю Эвариста. Он представляет в Академию на конкурс первой премии по математике новую работу об алгебраическом решении уравнений и по теории чисел. Рукопись была вручена непременному секретарю Академии Фурье. Тот уносит ее к себе домой и … в тот же вечер умирает. Рукопись бесследно исчезает… Есть от чего прийти в отчаяние человеку, чьи работы не снискали никакого авторитета даже для того, чтобы быть прочитанными. И Галуа целиком отдается политике. Как он сам сказал: «Сердце выстояло против головы».
Политической борьбе он отдается со всей страстью, со всем неистовством своей бунтующей натуры. Он становится членом общества «Друзья народа», участвует практически во всех мятежах и волнениях в Париже. Идя во главе демонстрации на площади Бастилии, он попадает в руки полиции. Суд и – год тюремного заключения. И вот в тюрьме, доведенный до отчаяния неудачами, он пишет еще один доклад и направляет его в Академию. Но Эвариста ждет новое разочарование. Пуассон возвращает работу, назвав ее непонятной. Это окончательно добило Галуа. Он заболел и был переведен в больницу, находящуюся под надзором полиции. Здесь и была спровоцирована дуэль – слишком уж был опасен Галуа для королевской власти…
Никто, абсолютно никто при жизни гениального математика не смог оценить всей глубины его дарования, огромного значения его открытий. В 18 лет он овладел математической наукой своей эпохи и создал теорию, которая, если бы ее сразу поняли, могла сберечь полвека научных исследований. Но она не была понята…
2
Глубочайшим внутренним трагизмом наполнена жизнь молодого человека, осознающего неизбежность своей ранней смерти и полного скорби о погибших идеях, невоплощенных мечтах, неразделенной любви. Это трагедия людей, непонятых современниками, затравленных ими. Девятнадцатый век иногда называют «веком поэтов, убитых обществом». Это справедливо не только в переносном, но и в буквальном смысле. Поэты всегда были впереди эпохи, ее совестью. Они первыми откликались на все общественные потрясения. Говорят, что во Франции в 1914 году, в первые недели войны погибло 300 поэтов. Поразительно!
Мы говорим, что рано ушел из жизни Пушкин – ему было 37 лет. Мы скорбим о безвременной кончине убитого Лермонтова – ему было 27 лет. Какие же слова подобрать, рассказывая о еще более молодых? А рассказывать есть о ком: Семен Надсон – 24 года, Дмитрий Веневитинов – 22 года, Андрей Тургенев – 19 лет… Жизнь этих молодых людей привлекает нас не только их огромным поэтическим дарованием, но и тем, что за свою короткую жизнь они успели откликнуться на проблемы, не имеющие ни малейшего отношения к поэзии и актуальные в наши дни не менее, чем в прошлом веке.
Андрей Тургенев – первый из четырех сыновей сосланного в конце 18 века за общественную деятельность директора Московского университета Ивана Петровича Тургенева – был не только прекрасным поэтом. Он был одним из первых в России, кто призывал себя готовить к тому времени, когда «отечество наше, когда страждущая притесненная бедность будут требовать нашей помощи». За четверть века до декабристов, в возрасте шестнадцати лет, он напишет в своем дневнике: «Царь народа русского! Сколько горьких слез, сколько крови на твоей душе!.. Но если этот бесчисленный угнетенный народ, над которым вы так дерзко, так бесстыдно, так бесчеловечно ругаетесь, если он будет действовать так, как он мыслит и чувствует, вы… будете первыми жертвами».
Андрей
Тургенев
Разве не в этих словах заложена программа первых русских революционеров? Не этими ли убеждениями были воспитаны братья Андрея Тургенева – будущий декабрист Николай и близкий к декабристам младший Сергей? И не близость ли вольнолюбивых идей сделала одним из наиболее близких друзей Пушкина брата Александра? Служение отчизне – вот главный смысл жизни Андрея Тургенева, главная мысль его поэзии.
«Тебе, отечество святое,
Тебя любить, тебе служить –
Вот наше звание прямое».
Не потому ли поэт был почитаем декабристами настолько, что Кюхельбекер, даже сидя в Петропавловской крепости, писал: «Несчастна Россия насчет людей с талантом! Этот юноша, который в Благородном пансионе был соперником Жуковского и, вероятно, превзошел бы его, умер, не достигнув двадцати лет».
«Служить отечеству». Вот смысл благородных порывов людей, следующих побуждениям души и не думающих о личном благе, когда речь идет о судьбе всей нации. В каждом народе всегда находятся люди, которые со спокойной уверенностью в правоте своего дела жертвуют жизнь за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь. Подвиг декабристов, пробудивших к мысли все последующие поколения революционных демократов, – лучшее тому подтверждение.
Среди декабристов не было поэта Дмитрия Веневитинова. Но он «мог бы легко принадлежать к ним», – как он сам заявил задержавшим его жандармам, ибо был убежден, что «Россия нуждается в перемене образа правления». Вот эта фраза, произнесенная Веневитиновым – «Россия нуждается в перемене правления» – могла бы стать символом борьбы с тоталитаризмом в России на протяжении и ХIX, и ХХ века.
Веневитинов написал всего около сорока стихотворений, опубликовал из них при жизни не более десяти, но и этого оказалось достаточно, чтобы войти в золотой фонд русской поэзии. Блестяще образованный поэт был центром первого русского философского кружка – «Общества любомудрия» – его секретарем и присяжным оратором. Когда восстание на Сенатской площади потерпело поражение, Веневитинову был 21 год, и в силу жизненных обстоятельств у него просто физически не было возможности принять в нем участие. Но благородный поэт не мог себе этого простить. «Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни», – писал он. Одна мысль гложет его: «Я должен быть в Сибири, а не жить в Петербурге».
Дмитрий
Веневитинов
«Из искры возгорится пламя», – писали Пушкину из Сибири. Но впервые образ искры был создан Веневитиновым, хотя и в сугубо лирическом стихотворении:
Когда-нибудь
Созреет плод сей муки тайной
И слово сильное случайно
В нежданном пламени речей
Из груди вырвется твоей.
Уронишь ты его недаром:
Оно чужую грудь зажжет,
В нее, как искра, упадет
И в ней пробудится пожаром.
Тяжкая атмосфера бесправия, моральное угнетение, глубочайшее нравственное потрясение от из ряда вон грубого допроса у шефа жандармов Бенкендорфа, запретившего ему издавать «Литературную газету», Веневитинов пережить не мог. «Чистая поэтическая душа, задушенная в двадцать два года грубыми тисками русской жизни», – напишет потом Герцен.
А сколько еще таких юных благородных жизней было унесено по вине тиранов, рассказами о чьих ужасных, отвратительных деяниях можно было наполнить многие тома, как писал Николай Добролюбов. Сам же Добролюбов тоже вошел в плеяду проживших лишь четверть века. Великий критик и публицист еще при жизни снискал огромную популярность. Знания его энциклопедичны, и следует лишь удивляться, когда и каким образом они были приобретены, ибо закончен был лишь педагогический институт, и притом, занимаясь в нем, он был вынужден работать, чтобы содержать и воспитывать семерых братьев и сестер, оставшихся сиротами, когда их старшему – самому Николаю – едва исполнилось восемнадцать.
Николай
Добролюбов
В возрасте 21 года он получает от Чернышевского критико-библиографический отдел журнала «Современник» со словами: «Пишите о чем хотите, сколько хотите, как сами знаете. Толковать с вами нечего». Добролюбов оказал огромное влияние на ход развития общественной мысли в России, а каков был бы его вклад, проживи он больше! Сам же он умирал «с сознанием, что не успел ничего сделать». «Как зло надсмеялась надо мной судьба! – писал он. – Хотя бы еще год-два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать что-нибудь полезное…»
Похороны Добролюбова превратились в политическую демонстрацию. Шел 1861 год, год отмены крепостного права. И уже зрела мысль и уже выплескивалось наружу народное негодование. Но слишком неравны были силы, слишком велико давление реакции. И все чаще становились похороны молодых людей, отдавших жизнь за народное дело.
3
«…Молодость прошла до срока, замерла. Как прерванный напев!.. Она не умерла – она задушена, поругана, убита!..
Эти слова принадлежат Семену Надсону, о котором Чехов сказал, что это «поэт больший, чем все современные поэты, вместе взятые». После смерти Некрасова Надсон был единственным его достойным наследником, но он прожил только 24 года, хотя еще при жизни успел получить Пушкинскую премию, присужденную Академией наук за первую книгу стихов.
Семен
Надсон
Жизнь этого больного и одинокого молодого человека была наполнена драматическими событиями. Смерть отца, самоубийство отчима, смерть матери, постоянные унижения в семье дяди. Затем были муштра Павловского военного училища и отставка по болезни, первая любовь и внезапная смерть девушки, которой он посвящает свою единственную книгу стихов. И наконец, чудовищная травля, затеянная реакционной критикой и омрачившая последние дни его жизни… Все это не могло не отразиться на творчестве молодого поэта. Жесточайшая реакция, удушающая атмосфера сжимали поэта, многие стихи которого не пропускаются цензурой. «…железным пологом эта мгла жестокая Давит силы гордые и мечты мои… И замрет без отзыва крик негодования, крик, из сердца вырванный злобою людской».
Но поэт уже своими глазами видит, что даже в это «время, когда повсюду рознь, все глохнет и молчит», раздается «крик голодных и рабов: «Свободы, воздуха и света!.. Больше света!» И ряд стихов Надсона становятся гимнами в среде демократической молодежи и студенчества. «Вперед, борцы, на бой жестокий, за свет великий и святой со мглой тяжелой и глубокой, с мертвящей, безотрадной мглой». Поэт передает не только свои переживания, он говорит мыслями и чувствами целого поколения. Его читают во всей России, на его стихи пишут романсы Рахманинов и Рубинштейн. Строки Надсона находят на стенах тюремных казематов, а сам он медленно умирает от туберкулеза без средств на лечению и почти без средств к существованию.
…поздно!.. Смерть не ждет… Как туча
грозовая,
Как вихрь несется смерть… В крови
палящий жар,
В бреду слабеет мысль, бессильно
угасая…
…А жить так хочется!.. Страна моя родная,
Когда б хоть для тебя я мог еще пожить!.
Как я б любил тебя, всю душу отдавая
На то, чтоб и других учить тебя любить!..
«А жить так хочется!» Сколько личной трагедии заложено в этих словах, трагедии большого мастера, осознающего близкую смерть. Строка в автобиографии за два года до смерти: «В 1884 году начал умирать. Затем – честь имею кланяться…»
Тело Надсона перевезли из Ялты в Петербург. Гроб несли до Волкова кладбища на руках. А над могилой на высоком постаменте его бюст. Рядом – могилы Белинского, Добролюбова, Плеханова… Не всем была оказана такая честь – быть перевезенным после смерти в столицу…
Спустя семь лет после кончины Надсона там же, в Ялте, умер молодой человек, о котором глава Товарищества передвижников Иван Крамской сказал: «Я полагаю, что русская школа потеряла в нем гениального художника». И сейчас в Ялте на заброшенном Старомассандровском кладбище, высоко над морем, стоит бюст юноши, на постаменте которого написано: «Федор Васильев. 1850-1873».
Васильеву было 19 лет, когда в числе двадцати трех художников он подписал письмо – обращение к мастерам живописи России – с призывом объединиться в товарищество передвижных художественных выставок. К тому времени он уже был популярен в среде живописцев и почти четыре года общался с И.И.Шишкиным, бывшим тогда профессором пейзажной живописи и принявшим большое участие в судьбе мальчика. Вместе с ним он даже проводит лето на острове Валаам. Быстрые успехи юноши поражают даже Шишкина. А когда через год молодой художник совершил поездку по Волге с Репиным, тот был поражен не менее его огромным даром рисовальщика.
Остроумный, обаятельный, Васильев быстро становится всеобщим любимцем. Успехи его удивительны. Через два года после участия в первой выставке он уже приобретает международную известность, его даже приглашают в Англию рисовать лондонские улицы в оттепель. Многие уже тогда понимают, что картины Васильева определяют новое направление русской пейзажной живописи, привнося в нее романтизм, поэзию, напряженность чувства. Крамской, первый разгадавший в Васильеве всю мощь таланта и до последних его дней поддерживавший его, писал впоследствии, что он «только по картинам Васильева научился вполне понимать, что такое живопись… и что раньше никогда не мог и представить себе, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные впечатления».
Федор
Васильев
Васильев в свои 22 года уже был известным мастером, а реакционное руководство Академии художеств чинило всяческие препятствия к его признанию и оказанию ему хотя бы материальной помощи. Даже когда уже стало известно, что Васильев тяжело болен, ему было отказано в освобождении от экзаменов по общеобразовательным предметам для получения звания классного художника I степени. Будущая гордость русского искусства при жизни был лишь удостоен ежемесячного пособия для лечения в Крыму, но зато после посмертной выставки все, что им было написано, даже эскизы и небрежные наброски, служившие предметом удивления и восхищения даже видных художников, было раскуплено немедленно и без остатка. Это были работы зрелого мастера, и трудно даже себе представить, каких вершин он мог достичь.
4
Да, мы с высоты своего исторического роста, зная, что произошло в мире потом, можем предположить, что ждало талантливых юношей в зрелые годы, но разве не является огромным нравственным подвигом и то, какое наследство они нам оставили после своей преждевременной смерти! К несчастью, не всё мы можем сейчас оценить по достоинству. Есть ценности, о которых мы должны судить лишь по свидетельству современников, ибо нам доступно только то, что можно прочесть или увидеть. Но то, что звучало в те далекие годы, в эру, которую мы называем дограммофонной, для нас безвозвратно утеряно.
На рубеже веков, 1 января 1900 года, родился Саша Дубянский, в силу чего ему прочили великое будущее. И, казалось бы, все говорило о том, что это пророчество сбудется. В семь лет появился на концертной эстраде юный пианист, исключительное дарование которого поражало своей глубиной, масштабностью. Прекрасное консерваторское образование, завершенное уже к пятнадцати годам, редкие виртуозные данные, громадный успех у публики – все говорило о том, что нам уготовано иметь великого артиста, «артиста божьей милостью». Убедительные и вдохновенные трактовки произведений Скрябина и Прокофьева утверждали юношескими руками Александра Дубянского новое музыкальное искусство, а его, так называемые, «исторические» концерты из произведений композиторов разных эпох и стилей открывали новую страницу в просветительской деятельности русских музыкантов начала нашего века.
Но с косностью вырождающегося и чуждого ему общества нужно было бороться. Мало было принять новые принципы жизни, их нужно было отстаивать. А за внешне уверенным в себе молодым человеком скрывалась натура глубоко эмоциональная, исполненная душевных сомнений и колеблющегося, трепетного сознания. Рядом с огромной одаренностью шла беззащитность, легкая ранимость, житейская неприспособленность. Можно ли обвинять Сашу Дубянского в малодушии, в том, что не рассчитав сил, он ринулся в водоворот борьбы и оказался затравленным? Самоубийство, конечно, не лучший способ выражения протеста, но что можно требовать от двадцатилетнего впечатлительного музыканта, если личности более сильные и борцы более опытные шли на подобный шаг – Есенин, Маяковский. Нужны ли еще примеры?
Но новое время уже пришло, оно наполнило жизнь новым содержанием. И иные, оптимистические ноты зазвучали в жизни молодых людей, озарявших пламенем своего сердца окружающий их мир и сгоравших в этом пламени. …«Сватый Копечек» – Святой холмик. Это местечко в Чехии, и есть в этом местечке грандиозный костел на холме. «Сватый Копеечек» – так назвал сою поэму Иржи Волькер, и не только потому, что с этим местечком связаны страницы его биографии. Это был взгляд на прошлое и взгляд на будущее.
Бюст
Иржи Волькеру
Шел 21-й год двадцатого века, и столько же лет было молодому поэту. В том году вышла первая книга его стихов, в том году он отрекся от церкви, воплощением которой был костел на холме, заявив при этом: «Я выхожу из церкви не потому, что у меня нет веры, а потому, что она у меня есть!». В тот год была создана компартия Чехословакии, идеологию которой разделял Иржи Волкер…
Здесь вот дворцы, а вот здесь –
подвалы.
Здесь вот голодные, а там –
объедалы.
Эти – рабы, властелины – другие.
И все – больные
Когда Иржи Волькер опубликовал первую книгу стихов, ему было 21 год. В 22 – еще одна. В 23 – он написал три пьесы, а за три месяца до очередного дня рождения его не стало. Три года жизни поэта и драматурга – и целый период в истории чешской литературы. И смерть. Его читали и простые рабочие и утонченные знатоки и ценители. Он призывал помочь голодающей России. Его ждала борьба, его страна была больна («тюрьма с тысячами больных людей»), а тут – смерть от туберкулеза. Чудовищная, непоправимая несправедливость! …Вероятно, существует определенная преемственность поколений юных, так и не ставших взрослыми. Их мысли, чувства входят в один круг мыслей и чувств людей, для которых главный закон жизни – справедливость, независимо от того, какая эпоха, какой звучит язык, лишь бы не прекращалась борьба добра со злом. Выбросьте их из истории человечества – и исчезнет связь времен, погибнут воплощенные в дела помыслы и чаяния целых поколений.
5
После октября 1917 года история начала новый виток своего развития. Но по-прежнему шла борьба добра со злом и по прежнему гибли молодые люди, гибли, «не долюбив, не досказав». И первыми, как и во все века, гибли поэты – больная совесть человечества.
Сергей
Чекмарев
«Мне борьба поможет быть поэтом. Мне стихи помогут быть борцом», – напишет выпускник животноводческого института и, как впоследствии выяснилось, поэт Сергей Чекмарев. Животноводство было самой далекой областью его личных интересов, но, окончив институт, он едет работать в Башкирию. Именно туда он получил направление. «Не надо сердиться, ветер! Ты знаешь, что мир велик. Не только Москва на свете. Есть и Таналык. В свои шестнадцать он писал: «Я верю, я охотно верю, в людскую светлую судьбу – нет места в человеке зверю…»/ Но нашелся все же зверь, от руки которого погиб в далекой уральской реке 23-летний комсомолец, животновод и, как много лет спустя выяснилось, поэт Сергей Чекмарев…
Мы ведем рассказ о людях, которые вошли в светлую память человечества, не достигнув четвертьвекового рубежа своей жизни и так оставшись навеки молодыми. Но вот случилось так, что у такого рубежа могла замереть жизнь целой страны, в светлые идеалы которой верили молодые романтики. И на ее защиту пошли те, кто был моложе самой этой страны, и первыми – поэты.
Был в Москве такой институт – ИФЛИ – институт философии, литературы и искусства. Он просуществовал только 7 лет и дал всего 3 выпуска, но имена его выпускников золотыми буквами будут высечены на мемориальных досках. А многие были высечены еще 30-35 лет назад, но только на памятниках, обелисках, постаментах братских могил или зашифрованы в словах «неизвестный солдат».
Мы – лобастые мальчики невиданной
революции,
В десять лет – мечтатели,
В четырнадцать – поэты и урки,
В двадцать пять – внесенные в смертные
реляции.
Эти пророческие слова написал ифлиец Павел Коган, чье поколение – «это зубы сожми и работай», «это пулю прими и рухни». Сам он спит в одной из братских могил на сопке могил на сопке «Сахарная голова» под Новороссийском. Автору великого молодежного гимна под названием «Бригантина» было 24 года.
Под Сталинградом погиб минометчик поэт-ифлиец Михаил Кульчицкий, которому «не до ордена, была бы Родина». Ему тоже было 24.
23 года было политруку минометной роты, автору двух поэм Николаю Майорову.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
Это его слова. Ему вторит 22-летний поэт Николай Отрада: Ну, а что
касается до славы –
Слава не замедлит к нам прийти.
Николай погиб еще во время войны с белофиннами, подняв окруженный взвод и прорвавшись с ним. А когда он упал, его друг, другой поэт, автор шести книг, Арон Копштейн сошел с лыж, взял ремень волокуши и пополз к нему. Так они и остались там на снегу, рядом.
20 лет было сыну поэта Эдуарда Багрицкого поэту Всеволоду Багрицкому, когда он погиб, защищая Ленинград. На сосне, под которой он похоронен, вырезано перефразированное четверостишие Марины Цветаевой: «Я вечности не приемлю. Зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю с родимой моей земли».
20 лет было ифлийке Лии Канторович, сбежавшей на фронт с санитарной машиной, доставившей в Москву раненых. Было это 13 августа 1941 года. А еще через неделю, когда в атаке погиб комбат, а потом и политрук и рота залегла, Лия встала в рост и пошла вперед. И за ней пошли все бойцы и шли еще вперед, когда сама Лия упала, смертельно раненая. Как написал о ней погибший через год поэт-ифлиец Леонид Шершер,
Девчонка, сколько раз сводившая с
ума
Мальчишек, столько раз
Казавшаяся нам пустой
Ведет в атаку взвод
И падает в крови. И полк стоит
Над ней, склонив знамен высоких шелк.
И плачут мальчики, которых столько раз
Сводила эта девочка с ума.
Мы до сих пор заполняем белые страницы истории. И особую трудность в восстановлении судеб представляют именно те, кто ушел слишком рано, чтобы его следы сохранились, но кто сделал слишком много, чтобы быть забытым. Они умерли или погибли молодыми, не раскрыв всех возможностей, какие в них прозревали, и конец их всех одинаков своей нелепостью, ибо самое невероятное в их короткой жизни – это ранняя смерть. Но, как писал Николай Майоров,
Им не воздвигли мраморной плиты,
На бугорке, где гроб землей
накрыли,
Как ощущенье вечной
высоты,
Пропеллер неисправный положили.
О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты
Как память ими взятой высоты
Их инструмент разбитый
положили,
И лишь потом поставили
цветы.
Поэты – ифлийцы, погибшие в годы Второй
мировой войны.
Лия
Канторович
Павел
Коган
Всеволод
Багрицкий
Михаил
Кульчицкий
Николай
Майоров
Николай
Отрада
Леонид
Шершер
P.S.
В 1969 году в более чем в ста городах СССР десятки тысяч людей на выставки рисунков юной талантливой художницы Нади Рушевой. В 17 лет она ушла из жизни. У нее была врожденная аневризма сосудов головного мозга. Но за свою короткую жизнь эта девочка оставила более 12 тысяч рисунков.
Надя
Рушева
Ее первая выставка состоялась, когда ей было 12 лет. Ей прочили будущее прекрасное будущее книжного графика. Она – автор иллюстраций к романам «Война и мир» Л.Толстого и «Мастер и Маргарита» М.Булгакова. В 1969 году на Ленфильме начались съёмки документального фильма «Тебя, как первую любовь...», посвящённого пушкинской теме в творчестве Нади. Однако завершить фильм не удалось.
И когда мы сегодня отдаем дань памяти этой одаренной девочки, то это не только вздох сожаления о безвременно ушедшем таланте. Это, в первую очередь, поклонение искусству большого маленького мастера, не успевшего стать большим, поклонение творчеству человека, имя которого не может писаться иначе, как с большой буквы. Ибо талант не может жить для себя. Истинный талант живет для других. Как сказал поэт Георгий Суворов (погиб в 1944 году в возрасте 25 лет),
В воспоминаньях мы грустить не
будем,
Зачем тревожить грустью ясность дней.
Свой добрый век мы прожили, как
люди,
И для людей.